Еще одна станция

В первую неделю она не выключает радио. Она уговаривает Люси разрешить ей поставить его в «Билли», слушает его в наушниках по дороге, берет магнитофон домой, когда убирается в кабинете, и слушает его в комнате. Джейн туда не позвонит, но иногда Огаст может поклясться, что чувствует ее по ту сторону, подпевающую на той же частоте. За последний год станция добавила в ротацию столько их песен, что иногда она слышит какую-то из них, Майкла Болтона или Натали Коул, и утешение – знать, что в этом была Джейн. Все это произошло на самом деле. Вот что она оставила после себя: песни, имя, выцарапанное в поезде, куртку, которую Огаст хранит на стуле у своего стола, но никогда не носит.

В субботу утром в динамиках звучит голос диджея, пока она складывает постиранные вещи в своей комнате.

– Итак, слушатели, – говорит он, – у меня этим утром есть для вас кое-что особенное. Обычно мы не принимаем заказы заранее, но этот звонивший был так предан нам, что, когда она позвонила на прошлой неделе и попросила нас поставить сегодня песню, мы решили сделать исключение.

Ох. О нет.

– «Это для тебя, Огаст, – говорит Джейн. – Просто на всякий случай».

Начинает играть «Любовь всей моей жизни». Огаст роняет носки на пол и взбирается на кровать.

На следующий день она садится на другой поезд до «Кони-Айленда», последнего места, в котором она ее видела. Арочные потолки, металл и стекло, распростершиеся над ее головой. Она сходит на той же платформе, но спускается по лестнице на улицу и в тень колеса обозрения.

На краю пляжа она снимает обувь, связывает вместе шнурки и перебрасывает ее через плечо, чтобы войти в воду голыми ногами. Сейчас почти осень, но на пляжных покрывалах еще сидят сотни семей, подростков и изголодавшихся по солнцу взрослых двадцати с чем-то лет и пьют лимонад. Она проходит мимо всех них и опускается на место прилива в джинсах.

Вода омывает ее стопы, и она созерцает горизонт Атлантического океана, думая о Джейн, стоящую с рюкзаком, полным контрабандного пива, целую жизнь назад.

Она думает про побережье Мексиканского залива у нее дома, поколения ее семьи, впитывающие его своими порами, ураганы на улицах и в крошечной двухкомнатной квартире, в которой она выросла, то, что он забрал у нее, то, что он ей дал.

Она думает про бухту Сан-Франциско, бухту семьи Джейн. Она задается вопросом, добралась ли Джейн до дома, вошла ли в дверь квартиры над рестораном в Чайнатауне и нашла ли конфету в контейнере на холодильнике, отвели ли они с сестрами друг друга к воде под Голден-Гейтом. Возможно, когда Джейн была ребенком, она смотрела на Тихий океан и задавалась вопросом, что осталось позади, когда ее прапрабабушка и прапрадедушка уехали из Гонконга, а что прибыло с ними.

Огаст еще не смогла найти в себе силы проверить данные, чтобы узнать, что случилось с Джейн после 1977-го. Она не готова к этому. Что бы она ни сделала, где бы ни побывала, Огаст надеется, что она была счастлива.

Она научилась скорби через свою мать и через Джейн. Она посмотрела в их глаза и увидела, что с тем, что она сейчас чувствует, стоит провести время, – с отдалением, но свежим, когда тот, кто от тебя далеко, еще может казаться близким.

Еще недолго, думает она, расстояние будет казаться неправильным. Это же длилось всего восемь месяцев. Они знали друг друга всего восемь месяцев. Полтора года, и она проживет без Джейн дольше, чем с ней. Это самое худшее. Восемь месяцев, превращающихся в ничто. Она больше никогда не будет тем человеком, каким была с Джейн. Джейн где-то есть, но тот человек, который был с Огаст, исчез. Эти два человека прекращают существовать, и никто в мире даже не чувствует потерю.

Когда она в тот вечер приходит домой с песком в волосах, ее ждет Нико.

Он наливает ей чашку чая, как сделал в день их знакомства, но еще плескает туда ром. Он ставит пластинку, и они сидят, скрестив ноги, на полу гостиной, позволяя благовониям, которые он зажег, тлеть.

Нико обычно живет по оси Y, становясь выше и выше с каждым сказанным словом, но когда он к ней поворачивается, в нем нет ничего большого или расширяющегося. Только тихий вздох и опущенные уголки губ, когда он берет ее за руку.

– Помнишь, как ты пришла познакомиться со мной и Майлой, до того, как переехала? Как я дотронулся до твоей ладони?

– Да.

– Я увидел это, – говорит он. – Не… не то, что это произойдет. Я увидел, что в тебе есть что-то, что может преодолевать расстояния. Что может воплощать в жизнь невозможное. И я увидел… я увидел много боли. За тобой. Перед тобой. Прости, что не сказал тебе раньше.

– Все нормально, – говорит ему Огаст. – Я бы не стала ничего менять.

Он мычит, медленно вращая свою чашку.

Начинается следующая песня, что-то старое, струны и грубоватый вокал в медленной, тяжелой мелодии, как будто это было записано в прокуренной комнате.

Она особо не вслушивается, но улавливает несколько строк. «Мне нравятся вид и звук, и даже его вонь, так случилось, что мне нравится Нью-Йорк…»