Еще одна станция

Но еще она вспоминает яркий свет на ее лице в клубах, полных перьев, вечерних платьев из барахолок и блестящих тюрбанов, балансирующих на рыжих париках, голые плечи, измазанные помадой, джин с нижней полки. Она перечисляет имена парней с густо нанесенной на глаза подводкой, которые раздавали удары в «Си-Би-Джи-Би», и воспроизводит концертный календарь лета 75-го, который она прикрепила на стену спальни. Она вспоминает драку с ее соседом сверху, до того как он заболел, и то, как они уладили конфликт за пачкой сигарет и игрой в бридж, хохоча до слез. Она вспоминает, как варила на пару пельмени на кухне размером со шкаф и приглашала небольшую толпу девушек из Чайнатауна, чтобы поесть за ее кофейным столиком и поговорить о вещах, которые они только начинали друг в друге подозревать. Она вспоминает «Билли», тычки локтем в ребра с Джерри за грилем, горячий соус и сироп, текущие по ее запястьям, когда она укусила свой сэндвич и объявила, что это лучшая идея в ее жизни, взгляд Джерри, когда он попробовал его и согласился.

Она вспоминает телефон, телефон, смотрящий на нее в ответ, всегда одни и те же девять цифр, повторяющиеся в ее голове. Своих родителей. Она знала, что должна позвонить. Она хотела. Она так и не позвонила. Огаст видит, как это давит на нее, – по ее глазам и губам.

Иногда она смеется, вспоминая, как ее тошнило из-за того, что она переела жареной курицы из магазина рядом, и как ее мама неодобрительно бормотала «йит хэй»[28], даже когда гладила ее лоб и приносила хризантемовый чай. Иногда она смотрит в потолок, когда говорит о своих сестрах и о том, как они шептались ночью в своей комнате, хихикая в темноте. Она обрела и потеряла все за какие-то несколько часов.

Но в этом есть смысл. Это заполняет почти все пробелы в поисках Огаст – отсутствие официальных документов с ее именем, запутанные временные рамки, невозможность точно определить, где была Джейн большую часть 70-х. И с самой Джейн тоже все встает на свои места. Она убежала, потому что не думала, что сможет осчастливить свою семью, и никогда не возвращалась, потому что думала, что оказала им услугу. Она продолжала бежать, потому что так до конца и не поняла, как должен ощущаться дом. Это Огаст может понять особенно.

Сложно представлять жизнь Джейн сорок пять лет назад и понимать, каким недавним это ей кажется – не больше нескольких месяцев, сказала она когда-то. Для Огаст это всегда пропитано сепией, зернисто и изношено по краям. Но Джейн рассказывает это в полном цвете, и Огаст видит это в ее глазах, в дрожи ее ладоней. Она хочет вернуться. Для нее это всего лишь короткое лето.

Но чем для Джейн закончился Нью-Йорк, до сих пор непонятно. Она часто ездила на «Кью» от и до своей квартиры, но она не помнит, как она тут застряла.

– Все в порядке, – говорит Огаст. Она прислоняется своим плечом к плечу Джейн. Джейн прислоняется в ответ, и Огаст отталкивает осознание того, что они целовались несколько часов назад, хоронит этот факт под всем остальным. Джейн смотрит с безмятежным выражением лица на то, как мимо проскальзывает очередная станция, на недостижимую свободу по ту сторону разъезжающихся дверей. – Для этого я и здесь.

Когда Огаст начинает свою смену в «Билли» днем в четверг, Люси висит на телефоне, пустым взглядом смотря в стену.

– Мы можем продать только три, – говорит она монотонным и скучающим голосом. – 100 долларов за каждый. 250 долларов за все. Это историческая достопримечательность Нью-Йорка. Нет, в реестре нет. – Пауза. – Понятно. – Еще более длинная пауза. – Да, спасибо. Приглашаю вас съесть член. До свидания. – Она так резко опускает трубку, что в кофейнике за стойкой дрожит кофе.

– Кто это был? – спрашивает Огаст.

– Билли хочет собрать денег на покупку здания, продавая вещи, без которых мы сможем обойтись, – кратко объясняет Люси. – Мы выложили некоторые барные стулья на «Крэйгслист». Люди – жмоты. И идиоты. Жмоты-идиоты.

Она влетает на кухню, и Огаст слышит, как она обрушивает шквал ругательств на чешском. Она думает о банке лука с медом, о том, как Люси скрывала улыбку под уличными фонарями, и поворачивается к Уинфилду, который возится у стойки.

– В этом есть нечто большее, что она не показывает, – говорит Огаст, – да?

Уинфилд вздыхает, перекидывая полотенце через плечо.

– Знаешь, я из Бруклина, – говорит он после паузы. – Кажется, что все, кто здесь живет, не отсюда, но я отсюда – вырос в Восточном Флэтбуше, в толстозадой ямайской семье. Люси – она эмигрировала, когда ей было семнадцать, и долго была сама по себе. В один вечер пришла сюда голодная и не смогла оплатить счет, а Билли вышел из задней комнаты и предложил вместо этого работу.

Он садится на барную стойку, чуть не попав задницей в пирог с пеканом.