Еще раз с чувством [СИ]

Дот в своем коричневом балахонистом платье вошла в просторный холл второго этажа и, заметив Бейна, направилась к ним.

— Помоги мне, пожалуйста, — почти неслышно прошептал Магнус, умоляюще глядя на Алека, но тот продолжал сидеть с нечитаемым выражением лица.

Дот приближалась, Алек делал вид, что его не существует, а Магнус… Магнус подался вперед и прошептал:

— Убить меня успеешь после.

А потом пододвинулся еще ближе и накрыл губами чужие губы. Он сделал это так молниеносно, что у Лайтвуда просто не было возможности отклониться, и Магнус тут же ощутил сотню мурашек на спине только от одного этого мягкого прикосновения.

А в голове только одна мысль: «Потом ударишь, потом. Просто Дот должна увидеть. Просто позволь мне».

На самом деле он уже не был уверен, что делал это из-за Дот. Он делал это ради себя целиком и полностью, ведь когда сегодня его поцеловали не те губы, он удивленно распахнул глаза и озирался по сторонам в надежде, что Алека не оказалось поблизости. Чтобы Алек не увидел этого.

Магнус Бейн никогда не чувствовал себя жалким, но сейчас ради Лайтвуда он готов был потерпеть.

Но, кажется, его и не собирались отталкивать. У Алека случился шок, раз он даже не постарался отстраниться, а просто терпеливо сидел и ждал.

Его губы были мягкими, сухими и слегка шершавыми. Они не блестели от слюны и не были призывно распахнуты, как описывались в книгах идеальные губы для идеальных поцелуев, но Магнус готов был поклясться, что ничего более идеального в его жизни не случалось.

По его позвоночнику снова пробежались мурашки, и он поднял правую руку и положил ее на плечо Лайтвуда. Был в шоке или в трансе? В любом случае, будь он в адекватном состоянии, себе такого не позволил бы.

Прошло несколько мучительно долгих минут, прежде чем он отстранился и сразу же весь сжался в ожидании удара.

Но его не было.

Магнус приоткрыл глаза и с дико бьющимся сердцем оглядел пол, стены, белый стол на длинных металлических ножках, абсолютно пустой холл — и когда Дот успела уйти? — а потом взглянул на Алека.

Тот просто сидел. Опустил голову и не смотрел на Магнуса, вообще никуда не смотрел. И только костяшки пальцев побелели от слишком сильно сжатых кулаков.

— Эм, прости, Алек, — Бейн откашлялся. — Просто Дот не ушла бы по-другому.

Лайтвуд все еще молчал. Для полной картины не хватало только стрекотания сверчков на заднем плане.

— Я пойду. А ты придешь в себя и сможешь мне врезать, ладно? — Магнус встал и чуть ли не бочком направился к выходу.

Он сломал Алека?

Он успел сделать два шага в сторону двери, когда Лайтвуд резко поднял голову и выкинул руку вперед, хватаясь за запястье Магнуса.

Видимо, бить его будут прямо сейчас. Бейн зажмурился, ожидая удара кулака. Он слышал, как Алек встал, подошел ближе, по коже прошелся ветерок.

Его щеки коснулись твердые подушечки пальцев.

— Наверное, ты все же свел меня с ума, Бейн, — хриплый голос сразу проник под кожу, без задержки и без спроса. Заставил удивленно распахнуть глаза.

А потом на губы Магнуса обрушился поцелуй. Глубокий, страстный, горячий и обжигающий. Кто-нибудь знал, то Александр Лайтвуд мог целовать вот так?

И что вообще происходит?

Об этом Магнус подумает позже. А пока надо впустить в рот требовательный язык.

Часть 26. Малек

Мальчик танцевал.

Изо дня в день.

Из года в год.

Когда музыка была быстрой или медленной, тягучей или резкой. Даже когда музыки не было совсем.

Мальчик танцевал, когда было сладко или горько. Чаще всего было горько.

* * *

Из детства он помнил немногое.

Помнил васильки. Целое поле васильков, как бескрайнее море, которое влекло и мягко принимало в свои объятия. Кажется, он был там не один. Красивая женщина рядом, чье лицо время стерло из памяти, но не тронуло мягкую улыбку и нежные прикосновения рук.

Мама.

Слово такое неясное, что он не мог назвать ту женщину своей мамой. Он даже не знал, какой должна быть мама.

А каким должен быть папа?

Папа у него был. Его он помнил более отчётливо. Если постараться, можно было даже оживить образ в памяти. Папа был строгим, но добрым. Он обучал, требовал, не отличался нежностью, но любил. И мальчик любил его в ответ.

Наверное, у мальчика было хорошее детство.

Сейчас он даже этого не помнил.

Были ли у них деньги? Еда? Были ли у него друзья?

Хрустальные образы вспыхивали в голове и тут же разбивались на сотню осколков, которые невозможно склеить.

Это даже сложнее, чем собрать слово «вечность» в замке Снежной Королевы.

Впрочем, сейчас это не имело значения. Потому что детство закончилось пулей в голове папы и ножом в животе той нежной женщины. Наверное, все же его мамы.

Мальчик знал одно — нельзя прекращать танцевать. Даже если придется танцевать на стеклах.

Хотел бы он помнить дальнейшую свою жизнь так же плохо, как помнил детство, но не мог этим похвастаться. Как будто случившееся выжгли у него с обратной стороны черепа. Больно. Глубоко. В самую душу гнилыми корнями, разъев все светлое.

Он помнил грубые руки. Тот, кто пришел в их дом и убил счастье мальчика, почему-то не убил его самого. Хотя, наверное, все же убил, оставив лишь дышащую оболочку.