Еще шла война

— Это очень хорошо, что вы полюбили книги, Иван Степанович, — проникновенным голосом говорила девушка. — И мне больно, когда книгу не жалеют. Да что поделаешь: читают то ее чаще не за столом, а в вагоне, в нарядной. Что поделаешь…

И не огорчение, не обида была написана на ее лице, а большая невысказанная радость…

Вскоре вагон Ивана Степановича стал похож на комнату-читальню. Правда, некоторые еще проводили время за домино, но уже не стучали так отчаянно костяшками и не пугали пассажиров неожиданным и громким, как выстрел: «Рыба!»

Постепенно книги и журналы начали вытеснять карты и домино. Все это происходило не сразу, а незаметно. Но вот в пятом вагоне вдруг не появился Тимофей, на это проводник сразу обратил внимание. Не показался он и на другой, и на третий день. Иван Степанович даже забеспокоился: не случилось ли чего с парнем? Но, подумав, решил: невелика потеря.

Ни разу не вспомнила о нем и Груня, как будто его совсем не существовало.

Между тем библиотека росла, и Иван Степанович уже начинал с беспокойством подумывать, как бы ему не пришлось уступать книгам и свою нижнюю полку.

Среди книг появились брошюры по разным шахтерским специальностям. Как пояснила Ивану Степановичу Груня, она принесла их в связи с организацией на шахте курсов механизаторов.

А дни летели. И вот, когда проводник перестал даже думать о Сенокосе, он опять объявился в пятом вагоне.

Одет Тимофей был не по-рабочему — в костюме, в наглаженной сорочке с воротником навыпуск. Лицо гладко выбрито, свежее, а глаза такие же задорные, цыганские. Только заметнее стали выдаваться скулы. Зайдя в купе, Тимофей поздоровался с Груней, затем с Иваном Степановичем. Достал из кармана черную из пластмассы коробку с домино, встряхнул ее и подал проводнику.

— Возвращаю за ненадобностью, деда. Время у меня теперь во какое дорогое! — и он провел ребром ладони по горлу.

Груня сразу же начала рыться в книгах, нашла нужную и подала парню:

— Она?

— Спасибо вам, — застенчиво с благодарностью улыбается Тимофей, — как раз этот механизм мы сейчас изучаем.

Иван Степанович прислушивается к разговору и удивляется, как быстро мчится жизнь и все в ней меняется буквально на глазах. Сколько он знает Тимофея? Лет десять, не меньше. А сколько угроз употребил, чтобы повлиять на парня! И все напрасно. Вот и выходит, чтобы умеючи подойти к человеку, нужен талант.

И хотя старый проводник не чувствовал за собой такого таланта, его глаза из-под приспущенных густых бровей светились теплотой.

1962 г.

Призвание

Когда я приехал на строительство крупной угольной шахты, хаотический беспорядок строительной площадки с ревом моторов и цементной пылью, бытовыми неудобствами внезапно обрушился на меня и, признаюсь, даже испугал. В первые дни я мучительно искал повода распрощаться со стройкой. Но прошел месяц, другой, и я уже стыдился своей слабости, старался не вспоминать о ней.

Теперь я работал в бригаде проходчиков, которой руководил Ефрем Платонович Скиба. Это был тихий с виду, лет сорока пяти человек. Ходил он не спеша, деловито, словно в глубоком раздумье, слегка опустив голову. Это делало его коренастую и без того невысокую фигуру совсем неприметной.

Но когда во время беседы Ефрем Платонович поднимал свои светлые, чуть суженные глаза, сразу же забывалась его неказистая внешность: в них светилась душевная проницательность, трогательная доверчивость и теплота.

Когда нас знакомили, он внимательно посмотрел на меня снизу вверх и, удивленный, спросил у своих хлопцев:

— Как думаете, не тесно нам будет с этаким богатырем в забое?

Роста я был действительно богатырского.

В ответ проходчики лишь улыбнулись. А Ефрем Платонович не то одобрительно, не то с тайной завистью сказал:

— Ну и вымахало тебя, казаче!

Профессия проходчика мне не понравилась. Если говорить откровенно, нелегкая она: всегда в сырости, в тесноте. К тому же иной раз попадаются такие крепкие породы, что рук лишишься, пока выдолбишь свой пай отбойным молотком. Но я видел, с каким уважением и любовью относится к своему труду наш бригадир, поэтому терпел и помалкивал. Скиба был неутомим и работал с увлечением, даже, как мне казалось, с удовольствием. В его руках отбойный молоток или тяжелый молот, которым мы разбивали большие глыбы, казались игрушкой. Он никогда не жаловался на усталость. Я же, несмотря на то, что считал себя вдвое сильнее этого уже пожилого человека, отработав смену, не находил места рукам. Так нестерпимо они ныли.

Как-то на глубине около ста пятидесяти метров нам неожиданно встретился чистый, золотистого отлива морской песок вперемешку с нежно-розовыми ракушками. На какое-то мгновение повеяло близостью моря, его манящим голубым простором. Мы догадывались, что этому песку и ракушкам сотни тысяч лет. Было удивительно, как они могли сохраниться, не превратились в обыкновенный жесткий песчаник.

Перед концом смены я заметил, что Ефрем Платонович, набив карманы своей заскорузлой куртки песком, первым влез в подъемную бадью. Такое с ним случалось редко. По обыкновению бригадир поднимался на поверхность последним.