Еще вчера. Часть первая. Я – инженер

Если бы в вагоне вспыхнул, например, брюшной тиф, – мы были бы обречены. Конечно, на эвакопунктах и больших станциях, где проходила огромная масса людей, предпринимались кое-какие санитарные меры. Допускали в залы и регистрировали документы только после прохождения санобработки. Там людей раздевали до нитки и отправляли под более-менее теплый душ, а всю одежду до носков включительно пропаривали в автоклавах. Однако, как заметил кто-то из умных: «Нельзя жить в обществе и быть независимым от него». Содержащиеся остальным обществом паразиты тоже знали эту чеканную формулу и через пару часов заменяли собой павших на поле брани единоплеменников. Кроме того, строгость правил «смягчалась» человеческой жалостью контролеров: разве можно не пустить в теплый вокзал выбившуюся из сил женщину, увешанную сопливыми детьми и немудреными пожитками? Конечно, они пройдут санобработку, но немножко после, когда обогреются, чего-нибудь поедят и чуть-чуть отдохнут…

Реплика из светлого будущего. Когда современные дети, посмотрев кино типа «Четыре танкиста и собака», представляют войну в виде веселых и увлекательных приключений с красавицей Марусей и умной собакой, я вижу старика, сгребающего вшей, и измученную женщину с голодными детьми. Это – один из главных ликов войны. Впрочем, современным бомжам и беспризорным детям, наверное, так видится и лицо «перестройки»…

В нашей холодной теплушке состоялось чудо: появилась настоящая круглая чугунная «буржуйка» – отрада обездоленного и замерзающего пролетариата. Теперь каждый вылезающий в свет абориген теплушки считал своей главной задачей добыть гостинец для выделяющей живительное тепло представительницы враждебного сословия: кусок угля, полено, щепку. «Представительница» поедала все с неизменным аппетитом, румянясь от удовольствия. Если бы до этого не кончились все запасы круп, то на ней можно было бы даже варить кашу. Тем не менее, поближе к живому теплу сползалось большинство населения теплушки, и под стук колес каждый молчал о своем, наслаждаясь неслыханным комфортом.

За нашей теплушкой была прицеплена открытая платформа с огромным зачехленным станком. Два-три пацана, в том числе я, проводили на свободном краю платформы многие часы, постигая «нутром» огромные просторы Родины и язык железной дороги. Мы знали в лицо все паровозы: маленький писклявый маневровый «Ов» (овечка), «ИС» (Иосиф Сталин) с огромными красными колесами. Больше всего мы уважали «ФД» (Феликс Дзержинский). В этом длинном чудовище с короткой овальной трубой все было прекрасно и ладно, начиная с низкого мощного гудка. Во всем его облике чувствовалась огромная мощь и стремительность. Мне кажется, что создатели этого паровоза были не только отличные инженеры, но и поэты и художники. Когда усталый паровоз хотел пить, он подходил к поворотному гусаку, который через раструб низвергал в чрево паровоза толстенную струю воды. Блаженно рявкнув, паровоз благодарил «гусака», тот закрывал струю и отворачивался. Довольный паровоз выпускал струю пара и величаво удалялся. Вместе с паровозом мы испытывали жажду и чувство ее утоления… Мы любили «тормоз Матросова» и «тормоз Казанцева», которыми согласно надписям были снабжены теплушки и платформы, и люто ненавидели «тормоз Вестингауза», который обычно стоял на пассажирских вагонах. Вагоны были, конечно, буржуинские, а Вестингауз – иностранец и наш личный враг. Вместо слов «замолчи», «перестань» мы говорили: «закрой поддувало, не сифонь», – такие надписи стояли перед железнодорожными мостами. «Не толкать!», «С горок не спускать!», «Не кантовать!», – только такими словами реагировал сонный мальчишка на всякие беспокоящие его действия. Сидя на платформе, проносящейся по бескрайним степям после Челябинска, мы самостоятельно постигли тайну автоблокировки. Поезд, проезжая зеленый светофор, включал на нем красный сигнал, на предыдущем светофоре зажигался желтый, а на еще более раннем – зеленый. Таким образом, без людей поезд сам создавал за собой зону безопасности длиной в два светофорных пролета. Иногда наш поезд часами стоял на неизвестных станциях: у нас отнимали Паровоз! И не было лучшего звука, чем гудок паровоза и лязг буферов, бегущий от головы до хвоста поезда. Это означало, что мертвая гусеница поезда соединялась для движения с Живым Паровозом!