Ещё раз О. Генри

— Это произошло следующим образом, — ответил негр, отшатнувшись от полицейского, который поднял руку, чтобы отогнать назойливую муху от своего носа. — Я один из самых плохих ниггеров в этом городе, но ни у одного полицейского не хватает духа, чтобы схватить меня и отправить в каталажку на пару лет. И вот этот высохший сморчок, чтобы привести меня в участок, для храбрости с утра надрался виски, вероятно, не осознавая, какую опасность представляет собой этот горячительный напиток. И вот он схватил меня. Этому замухрышке с оловянными пуговицами на мундире никогда бы не взять меня, если бы он не напился в стельку. Да, во всем виновато виски, босс, сами понимаете.

Филантроп засунул записную книжку в карман и пошел прочь, а полицейский пару раз огрел дубинкой негра по голове и потащил его дальше по ступенькам, приговаривая:

— Идем, идем, ты, черная крыса, мерзавец. Страж закона на сей раз сильнее тебя, так что и не рыпайся!

Ничто не ново под солнцем

Перевод Л. Каневского.

Сильный ветер срывал кровельную дранку с чердака, к которому вели семь лестничных пролетов. Кристаллы смерзшегося снега, гонимые разыгравшейся бурей, проникали с дробным стуком вместе с холодом через щели и падали на убогую кровать. После каждого яростного порыва ветра ставни за окнами хлопали и трещали, а снежные облака, несущиеся к югу, превращали голубоватую звезду в яркий, блестящий глаз, уставившийся сверху на этот мир.

Через трещину в крыше чердака только эта звезда видела то, что было заметно в эту ночь. На голом полу — кое-какая шаткая мебель, посередине комнаты — стол, на котором лежат листки бумаги, ручки, чернильница, а рядом с ней — зажженная свеча.

Человек, сидевший на деревянном стуле, положив локти на крышку стола и уперев кулак в подбородок, не чувствовал жгучего холода, хотя и дрожал всем телом. Он отбросил свои спутанные волосы назад с высокого лба, а в глазах его горел огонь, знакомый этой звезде, которая сверху посылала ему братское приветствие. Гении рождаются на небесах, а луч гениальности возникает на той же высоте, где находится источник солнечного излучения.

Вдруг человек, схватив ручку, принялся что-то лихорадочно записывать. Он склонился над листком, над которым рука его с пером просто летала. Он не слышал завывающего ветра, не чувствовал смертоносного снежного тумана, который окутывал его. Он все писал и писал. Пробили часы, через час пробили еще раз, и тогда он, отбросив в сторону перо, вскочил на ноги и вскинул руку вверх жестом победителя. Это был вполне естественный жест, ведь никто его не видел, кроме звезды.

— Боже мой! — говорил он сквозь зубы. — Я победил, я теперь первый в этой области. Мысль принадлежит мне и только мне одному. Она бессмертна. Ничего подобного не было в литературе. Но почему, почему мне пришлось так долго идти по кочкообразным, трудным, утомительным тропинкам, чтобы она вдруг с такой легкостью осенила меня, словно из оперенья орла выпало при линьке перышко?

Он снова сел, стал читать то, что написал. Потом с удовольствием положил исписанные листочки на стол. В них он не поправил ни одной фразы, не вычеркнул ни одного слова. Он знал, что все написанное им — совершенство и говорит само за себя, ибо истинному гению не требуется ложная скромность.

Взгляд его смягчился. Огонек пропал из глаз, оставив лишь теплое свечение, на которое звезда не отвечала. На его тонких губах играла долгая улыбка, и в ней отражались его полудовольство и полупрезрение к себе. Он художник в той мере, чтобы понять: он родил оригинальную мысль и ему известна ее истинно высокая цена.

Его сосредоточенный на чем-то вдалеке взор потеплел: боже, любовь, удовольствия, вино, хрусталь, веселье, живая красота — все эти вещи, которых он так страстно желал, словно голодный волк, теперь лишь усиливали его презрение к тому, что когда-то терзало его оголодавшую душу.

Но вдруг возле его уха щелкнул бич реального, и холод стал пробирать его до мозга костей, требовать, чтобы он что-то предпринял, стал действовать. Он встал, надел рваное пальто, вышел за дверь и спустился с семи лестничных пролетов. Вскоре он вернулся. Хлеб с сыром в его руках были завернуты в газету. Он снова сел за стол и стал жадно проглатывать большими кусками пищу, которая сейчас ему казалась нектаром богов. Звезда смотрела на него через трещину на крыше и подмигивала ему, выражая свою небесную симпатию: ведь этот человек вел долгую, утомительную, трудную борьбу ради того, чтобы теперь поглощать эти кусочки сыра, не замечая, как снежинки через щели падают ему на плечи. Впервые за многие годы на его лице появилось выражение человека, одержавшего успех.

* * *