Еше раз по поводу мокрого снега

— Нет, она была не заграницей, а уезжала в Самару, ухаживать за больной матерью. Но мать внезапно скончалась, и Светлана Степановна вернулась и, к сожалению, в самый неудачный для себя момент. И очень сомневаюсь, что мы обнаружим Вашу знакомую Людмилу в числе ее родственников.

— Но откуда же у нее был ключ от дачи?

— Откуда взялась Людмила, откуда у нее были ключи, куда она делась, как на самом деле звали эту особу, — всё это вопросы, на которые, возможно, мы и не получим ответов. Но мне кажется, именно так называемая Людмила стоит за всеми этими покушениями на Вас. И Вы очень удачный человек, Ксения.

— Удачливый, — опять поправила Морозова. Преподавательский инстинкт продолжал работать даже в экстремальной ситуации, хотя сама-то Ксения Петровна сидела в кресле бесформенно, как мешок. Она изо всех сил старалась взять себя в руки, но получалось очень плохо. В глазах был какой-то туман, сердце стучало неровно, и ей казалось, что внутри она наполнена какой-то дрожащей субстанцией вроде густого киселя или студня. Все, что она только что услышала, не вмещалось в сознание.

Катя продолжала держать ее за руки, Галина сходила на кухню и принесла крепкого сладкого чаю, а Эндрю Денисов (тоже родственник получается что ли или нет, не совсем родственник или совсем не родственник??), подождав, когда она оттолкнув руку Кати, которая пыталась напоить ее с ложечки, сделает пару глотков, сказал: «А вы хотите узнать про свою родную мать?»

Ксения хотела сказать, что у нее одна родная мать — ее мама Надя, ее прекрасная любимая мама Надя — и Денисов, как будто поняв это, поправился «про свою кровную мать, которая умерла, когда вы с сестрой были совсем маленькими».

Ксения набрала побольше воздуха в легкие и кивнула.

— А Вы уже, можно сказать, встречались с ней, — сообщил Эндрю.

Увидев ужас в глазах Ксении, сознание которой уже отказывалось вместить еще и встречу с давно покойной женщиной, — Денисов опять поспешно добавил: «Не буквально встречались, а виртуально, — вы держали в руках ее дневник».

И, отвечая на безмолвный вопрос Ксении Петровны, закивал: «Да, девочка из Тотьмы Манефья Семикова Ваша мать. Мы мало знаем о дальнейшей ее судьбе. Судя по всему, родители ее умерли в конце войны, она осталась совсем одна, тяжело жила, тяжело работала, голодала, как большинство тогда. Женскую судьбу свою не устроила, но двух девочек родила.

— А отец девочек кто? — удалось выдавить из себя Ксении.

— Этого мы не знаем. Не знаем даже один ли был у Вас с Ириной отец. Вот такие дела. А дневник этот был в вещах Ирины, которые передали удочерившим ее Выгодским. Хотите на него посмотреть — не в компьютере, а в руках подержать?

Денисов достал из своей сумки большую, размеров в лист А4 тетрадь в твердом переплете с грязной вытертой обложкой. Разлинованные листы плохой серой бумаги были заполнены записями, сделанными нетвердым и круглым детским почерком. Девочка делала записи перьевой ручкой, которая иногда цеплялась за шероховатую бумагу и оставляла царапины. На некоторых страницах были чернильные кляксы, которые автор дневника превращала в цветочки и рожицы.

На первой странице было выведено «Секретный дневник Манефьи Семиковой». Не смотря на видимое старание автора, конец фамилии сбился со строки и полез вниз, а на одной из последних букв перо зацепилось и сделало дырочку прямо в кривоватом животе буквы В.

Ксения Петровна открыла первую страницу. Записи были коротенькими и не очень содержательными.

12 апреля 1935

«На дворе слякось. Ходили с девками на реку. Там еще ледно. С завала дивья глядеть. Мамка варила гороховицу».

15 апреля 1935.

«Давечь кура наша на задах снисла голыш. В классе миня не вызывали. Учительша жулила братанов Петровых Кузьму и Ваську, они всю перемену дикасили. Базлили с девками в зауке о вчерашнем гостевье у тетки Анны. Я высусала там целу стекляшку квасу. Так забаились, что батя с вицей пришел».

Ксения перелистнула страницы и прочитала одну из последних записей, написанную уже не детским, а девичьим, быстрым небрежным почерком

20 августа 1941

«Три дня дожжило, а нынче вёдро. Мы с Манькой по грибы наладились. Поблудили, упетались, но волнух и гладушек насшибали. Находя о парнях базлили. Она все Саньку своего выхваливала. А по мне так ейный Санька мазуристый парень и трёкало. Мне Гриша Нетреба больше глянется. Он затейный, ловкой и до работы наложливый. А Манька говорит, что жердина и мастолыга, да еще и хохол печенжицкий. А я его все одно больше всех жалею. Он на войну идти хочет, его не берут, а он допирает, хочет в Вологде доткнуться, если тут посупорствуют.

Странный язык, понятный, но в тоже время какой-то нездешний, сказочный, делал эти записи почти столетней давности иноязычными, если не инопланетными. Хотя почему же инопланетными — все знакомо: подружки, родители с вицей, первая любовь, ягоды-грибы. Капля, упавшая на серую страницу амбарной книги, размыла начало последнего слова записи, превратив экзотическое «посупорствуют» в банальное «упорствуют». Денисов осторожно взял дневник из рук Ксении Петровны.