Эшелон на Самарканд

— Мы это богатство на оркестровом балконе нашли, вместе с париками и пудрой, — пояснила Шапиро, задыхаясь на подъеме (Дееву показалось, что она уже покачивается от усталости и треволнений последних минут). — Верно, от музыкантов осталось: дюжина маскарадных костюмов, а обуви — ни единой пары. Уж лучше бы наоборот. Но не пропадать же добру, вот и раздали детям… Или вы на ноги его смо́трите? Говорю же, здесь у нас лазарет.

Пространства третьего этажа были гораздо у́же и приземистей: в маленьких окнах виднелся нависающий сверху карниз, а до потолка Деев мог бы при желании достать рукой. Очевидно, здесь были когда-то подсобные помещения. В каждое вела низкая дверца.

Шапиро с Деевым заглянули в несколько палат (на пороге пришлось наклоняться, чтобы не задеть макушкой притолоку), пока в одной не обнаружили Белую: она не вышагивала по комнате, а лишь стояла недалеко от двери, внимательно рассматривая обитателей. Да и не получилось бы здесь шагать — слишком тесны были покои, слишком плотным слоем устилали пол детские тела.

Тела эти были причудливы. Некоторые части их — руки, плечи, ребра, ключицы, шеи — необыкновенно худые, с остро торчащими косточками. А некоторые — ступни, голени, бедра и животы — невозможно толстые, похожие на пуховые подушки. То же и с лицами: у кого — костлявые маски, а у кого и не лицо даже, а словно раздутая через соломинку жаба, в складках которой едва заметны щелочки глаз. Деев, конечно, видывал опухших (да и кто же на Волге их не видывал!), но чтобы столько разом, и одни только дети… Кто-то был гол, кто-то прикрыт бархатным камзолом вроде уже виденного. У некоторых на голове сидели расшитые золотом треуголки с перьями и завитые парики. Дети валялись на лежаках и на полу, переговаривались лениво, многие спали.

— По инструкции, конечно, опухших и увечных не положено брать, — забормотала виновато Шапиро, и Деев понял наконец причину ее смущения, — но эвакуаторы… Что с них взять, тоже люди. Всякое случается, ошибаются: то младенца-сосунка привезут, то однажды девочку беременную из-под Мамадыша — хотя и тринадцати лет, а все же беременную…

— А вы расходы на содержание этих неположенных вычитайте у эвакуаторов из жалованья, — предложила Белая. — Вмиг перестанут ошибаться.

Шапиро только сгорбилась виновато, ничего не стала отвечать.

— Замолчи, — сказал Деев с ненавистью: не мог больше терпеть.

Сказано это было тихо и в спину обеим женщинам — вряд ли его услышали. Хотел было повторить громче, а еще добавить пару ободряющих слов заведующей, а еще взять Белую под локоть (покрепче взять, чтобы стало ей по-настоящему больно) и не дать больше рот раскрыть… но тут кто-то коснулся его ноги сзади — ласково, словно кошка хвостом обмела.

Оглянулся: девочка, лет четырех или восьми — такая тощая, что возраста не понять, — сидит на куче соломы в углу и тянет руку к вошедшим. Широко распахнутые глаза — белые, как два очищенных вареных яйца, — уставились на Деева. Ладонь сложена лодочкой, покачивается в воздухе. Слепая, понял он. Просит подаяния на звук.

— Тебе больше не нужно этого делать. — Деев присел на корточки рядом, погладил девочку по плечу и мягко опустил ее вытянутую руку к земле. — Тебя все равно здесь накормят.

— Не трудитесь, — обернулась Шапиро. — Мархум не понимает — ни по-русски, ни по-татарски. Ей кажется, что так она отрабатывает свой хлеб.

* * *

— Вот и весь наш дворец, — сказала Шапиро уже в коридоре, жестом приглашая к лестнице. — Теперь вы видели все. Пойдемте вниз, товарищи, я вас чаем напою. Но спуститься они не успели — раздался знакомый надсадный вой, где-то совсем рядом — можно было принять его за звериный, если бы не короткие всхлипы и бормотания в промежутках.

— Сеня-чувашин? — догадался Деев.

Заведующая — отчего-то бледная, с застывшим лицом — кивнула коротко и отвела глаза.

— За ним гонится стадо вшей, — пояснила. — Во сне. Он от них убегает, а убежать не может. Ноги были сильно обморожены, и укусы насекомых теперь очень болезненны. Сеня, как просыпается, ловит этих вшей на себе, ловит, ловит… А как заснет, они его… Пойдемте же, товарищи! — В голосе заведующей слышалась какая-то обреченность. — Чай у меня отменный — морковный.

Белая посмотрела в полные тоски глаза Шапиро.

— Не надо нам чая, — сказала.

И пошла вдоль закрытых дверей прислушиваясь — в поисках той, за которой кричал Сеня.

Нашла, открыла.

А дверь эта вела не в комнату — на оркестровый балкон.

И лежали здесь не дети — скелеты детей: так померещилось Дееву, едва он вошел. На составленных рядом стульях были сооружены лежанки из тряпья. Поверх покоились кости — тоненькие, обернутые сероватой дряблой кожей. Такой же кожей были обернуты и черепа, и лица, которые состояли, казалось, из одних только огромных ртов и глазных впадин. Кости изредка пошевеливались: порой раскрывали бездумно глаза и покачивались вяло в своих ложах, а то лежали неподвижно, с полуприкрытыми веками. Несколько детей были устроены в больших плоских ящиках (по торчащим сбоку резным ручкам Деев узнал вынутые полки комода). Один ребенок — в фанерном чехле для контрабаса.