Эскадрильи летят за горизонт

Радости нашей не было конца. Мы ведь считали ребят погибшими. Ответив на вопросы товарищей, Сидоркин подхватил меня под руку и возбужденно сказал:

— Пойдем, Сергеевич, посидим, отдохнем немножко. Видишь мешок? Я угощу тебя арбузами... [119]

Ломая сопротивление врага, соседние фронты успешно продвигались к Днепру, а мы стояли на месте. Наша авиация буквально вытряхивала из гитлеровцев душу, но для наступления, очевидно, еще не хватало чего-то весьма существенного.

Сегодня ночью мы будем обрабатывать очередные фашистские аэродромы в нашем районе.

Когда наши летчики готовились к полету, посторонний наблюдатель не смог бы заметить в их поведении ни волнения, ни тревоги, ни боязни, ни суетливости, ни напряженности. Они собирались в бой, как собираются в обычный мирный полет. А потому здесь можно было услышать самый беспечный разговор и даже шутки. Это на время отвлекало людей от мыслей о грозной минуте сражения, хотя каждый летчик был готов к бою сразу после получения приказа.

Те же чувства, что испытывали товарищи, испытывал и я. Так же, как они, продумывал маневры над целью, приемы борьбы с вражескими истребителями и зенитной артиллерией, так же, как они, отрешался в такие минуты от всего, что не было связано с выполнением предстоящего задания, и собирал в кулак свою волю.

Вот и теперь, собираясь на задание, я оглянулся и увидел Кравчука в окружении Бочина, Сидоркина, Ермолаева. Павел был чисто выбрит, аккуратно подстрижен «под ежика», летняя гимнастерка и брюки были выстираны и выглажены, на загорелой шее резко белела полоска свежего подворотничка. На подвижном симпатичном лице штурмана играла улыбка. Кравчик, как с любовью называли его в эскадрилье, молодцевато расправил складки под поясом, подбоченился, шутливо поворачиваясь перед товарищами и выпячивая грудь, где на выцветшей гимнастерке выделялись более темные пятна от орденов. «Ордена, видимо, снял перед стиркой», — подумал я, с удовольствием оглядывая друга.

На задание мы вылетели звеном в вечерних сумерках. Слева от меня шел лейтенант Сиволдаев, справа — Фефелов. Поднявшись на высоту тысяча метров, я осмотрелся. Ведомые держались в строю ровно, устойчиво. «Попасть одному в лапы прожекторов еще куда ни шло, а вот звеном — будет хуже», — подумал я. Именно поэтому я прошел стороной мимо Сталино, а потом, развернувшись, вывел звено к вражескому аэродрому с запада.

На боевом курсе нам все же не удалось избежать вражеских прожекторов. Они сразу схватили машины, а зенитки [120] бешено осып'aли их огнем. Наши стрелки-радисты открыли интенсивную стрельбу, что внесло дезорганизацию в противовоздушную оборону противника.

— Держи так. Идем хорошо. Вижу самолеты, — скороговоркой отчеканил Кравчук.

Мои ведомые подошли поближе, чтобы не пропустить момент сбрасывания бомб.

— Хорошо попали! По стоянке, — оживленно доложил штурман. — Тридцать шесть бомб — не шутка.

Я смотрел вперед, понемногу теряя высоту. Местность еще проглядывалась довольно хорошо, и с высоты трехсот метров на земле можно было различить крупные ориентиры.

— Впереди колонна вражеских автомашин! Атакуем? — крикнул Кравчук.

Я тоже видел, как из населенного пункта справа вытягивалась колонна длинных машин, направлявшихся к фронту. «Наверное, везут бензин», — подумал я и решил атаковать. Качнув крыльями, довернул на колонну. Ведомые пошли за мной. Поточнее навожу нос «Бостона» на цель и открываю огонь. Шесть стремительных трасс, выпущенных с наших самолетов, настигают колонну. Одна за другой вспыхивают автомашины. «Да. Это бензин», — убеждаюсь я и продолжаю вести стрельбу. Враг начинает обстреливать нас сзади, справа и слева. Вокруг кромешный ад. Постепенно наши стрелки стали подавлять огневые точки. Но в борьбу с нами втянулись, очевидно, все средства противовоздушной немецкой обороны. Огонь по нас велся со всех сторон. Многочисленные разноцветные трассы тянулись к самолетам, образуя светящийся купол.

Справа и слева лопались снаряды крупного калибра. За время войны я бывал во многих переделках, но такой массы огня не видел. Пули прошивали борта кабин и плоскости самолетов. Услышал глухой удар в наголовник. И тут же мне показалось, что в затылок вонзилось множество иголок. Впереди с близкого расстояния ударил пулемет. Я бью длинной очередью. А мой экипаж в течение двух-трех минут отстреливается во все стороны. Наконец мы словно проваливаемся в черную ночь. Фейерверк кончился, мы — над своей территорией.

Ведомые держатся в строю, значит, все вышли из боя. Вызываю штурмана. Молчит. Радист отвечает, что у него все нормально.

— На дороге видел семь горящих цистерн, бил по огневым точкам без промаха. [121]

— Вызови штурмана, он молчит, — чувствуя смутную тревогу, прошу Трифонова.

Через некоторое время слышу взволнованный голос радиста:

— Телефоны работают исправно. Кравчук не отвечает.

Сам веду ориентировку: скорее, как можно скорее домой! Далеко впереди — свет посадочных прожекторов. Все самолеты благополучно произвели посадку. Зарулив на стоянку и не дожидаясь стремянки, прыгаю с крыла на землю, бегу под кабину штурмана.