Эскадрон комиссаров

Смоляк оглядывает собрание. Договор, только что перекипевший в эскадроне, должен сегодня окончательно закрепиться заключением с шефами. В задних рядах неуверенно поднялась рука.

— Слово имеет товарищ Вишняков.

— Мы, что ж, мы не против, чтобы заключить. Только вот вопрос будет один. Почему это везде все поднимается, а хлеб хочут выдавать по карточкам, ситного вовсе не стало, гвоздей нет, кооперативы пусты? Что это за подъем такой? А вот почему же не заключить, можно завсегда...

Сморщившийся Смоляк растирает щеку, как от зубной боли. Фадеич крякает. Насторожившееся собрание повернуло головы к Вишнякову. Красноармейцы как неприкаянные прячут глаза в колени.

Вишняков, видя молчание, завозился.

— Может, нельзя говорить? Тогда я замолчу.

— Говори, говори, все говори, до конца.

— Потом еще вот. Посевную площадь, говорят, надо поднимать, а крестьян силком гонят на лесозаготовки, сплавлять. А кто посеет, у того отбирают хлеб по дешевой цене. Рабочим-то это в руку, а крестьянам как? Тут чуть что маленько — наряд, сказал слово — на губу. А так мы не против договора.

— Это кто — мы? — спросил приглушенный голос.

— Мы, — сердито бросает Вишняков. — Красноармейцы.

— Много вас таких? — спросил опять тот же голос.

Вишняков не ответил.

— Кто это? — шепотом спрашивает Ширяев командира эскадрона.

Красноармейцы опасливо переглядываются, как будто хотят спросить: «Может, еще кто так же?»

Березы рощи оранжево подкрашиваются. Потухающее солнце хватается за белогорский лес, стынет в жалком бессилии. С плаца от собрания соседа — стрелкового полка — монотонная, как по складам, речь выступающего.

— Кто желает по вопросу товарища Вишнякова? Я думаю, сначала скажут от второго взвода, потом другие.

Из собрания поднялась фигура Кадюкова. Не глядя ни на кого, он прошел к эстраде.

— У меня есть вопрос к Вишнякову. Он говорит — «мы», так вот сколько согласных с ним? Пусть скажет.

Вишняков молчит. Собрание тоже молчит.

— Сколько?

— Я сказал, — бросает Вишняков.

— Молчишь? Это потому, что в эскадроне нет таких. Такие в Красную Армию не берутся; это кулаки такие-то, вот кто. Ты думаешь, что мы боимся хлебных карточек? Не боимся! Они твоим товарищам кулакам хвосты подрежут, не дадут спекулировать. А если ты не кулак, так это ошибка, ты наскрозь кулак! Так я тут и скажу. Стыдно нам перед шефами, что у нас подкулачники есть, а уж раз показался, так все равно. Мы вызов первого взвода, окромя Вишнякова, приняли все. Три дня обсуждали. Пусть скажут товарищи. А насчет товаров — это мы слыхали и видели, нас этим не запугаешь. Правильно я говорю?

— Правильно!

Собрание захлопало. В рядах задвигались.

— Мне слово! — и, не дожидаясь разрешения, Паневин, красноармеец второго взвода, заговорил, шибко размахивая руками.

— Ты, Вишняков, куда то письмо из деревни девал? Куда? Ты прочитай его здесь да скажи, от кого оно. Он письмо получил, и ему там велели, чтобы он обратился к командиру и комиссару, чтобы они приструнили сельсовет, а то, говорит, вы служите, а нас прижимают. От кого это письмо-то? От кого? Мы знаем, от кого!

— Пусть прочитает! — крикнули из рядов.

— На кой оно нам! И так ясно.

— Слово! — вскочил Ковалев. — Дай слово, я ему загадку загану.

Ковалев выскочил вперед и забрался на эстраду. Там он невзначай стукнулся о Фадеича, извиняясь, попятился от него и встал на ногу медичке, опять извинился и наконец вылетел на середину.

— Купчиха раньше жила. У ней было трое, и со всеми она жила...

— Ковалев! Товарищ Ковалев, ты не забывайся, а то я тебя лишу слова.

— С мужем она жила, как по закону...

— Товарищ Ковалев, второй раз предупреждаю! Ты давай по существу.

— По самому существу и есть, товарищ военком, а чтобы насчет матерщинного чего, то я эти слова выброшу. Ну, так вот: с мужем она жила как по закону, с офицером — для чувства, а с кучером — для удовольствия.

— Товарищ Ковалев!

— Уже все, товарищ военком, больше опасных мест нету. Дык вот, товарищ Вишняков, ты самая купчиха и есть. Вот угадай — почему.

— Хха-ха-ха! С-сукин сын! Вот загнул!

— Слово!

Вышел Карпов.

— Третий взвод, как таковой, вызов принимает. Мы предлагаем сейчас же подписать договор и проводить как таковой в жизнь. Мы уж проводим.

Он сказал это уверенно, как давно решенное, не подлежащее пересмотру. И вдруг все стало ясно и просто. Красноармейцы шумно и облегченно вздохнули, будто вырвались из темного и душного коридора на свет и воздух.

— Голосовать! — закричали из рядов эскадрона.

Шумели березы, доносились голоса собрания стрелкового полка. Единогласным голосованием эскадрон включился в соревнование с шефами. Вишняков ушел в казарму и унес с собою тяжелую красноармейскую настороженность.

— Не расходись, товарищи, сейчас «Синяя блуза» халтуринцев!

Начало смеркаться. Тени давно растаяли. В тихом шелесте столетних берез глухо растворялся говор. Пахло прелым прошлогодним листом вперемешку с запахом молодого распаренного веника. Было душно, как в деревенском предбаннике, густая роща еще не успела провентилировать дневную жару, устоявшееся тепло было липкое и едучее.

8