Эсхатологический оптимизм. Философские размышления

Но после Декарта и Ньютона волуптивность венерической Вселенной покинула область науки Нового времени и перешла в область искусства. Напряжение спало, эпикурейский атомизм утратил поэтичность и оживлявший его энтузиазм. В либерализме и либерал-либертарианстве (li-li) последние всполохи галантного материализма Лукреция окончательно выродились в пан-сексизм.

Телеология Вольфа и озарение распадом в произведениях Н. В. Гоголя [269]

Философия Модерна и ее рефлексия в России

Западная философия проникла в Россию довольно странными путями. Здесь не было никакой логики и последовательности. Мы что-то брали от Запада — часто случайно, или то, что было там модным, а что-то важнейшее упускали. Отсюда причудливость русско-западного философского диалога. Подчас эти фрагменты согласовывались друг с другом абсолютно экзотически. Логика превращалась в мораль, а сухая рациональная философия вдохновляла писателей и поэтов на совершенно неожиданные выводы и образы.

При том, что русские мыслители и писатели подчас толковали западную философию совершенно произвольно, и даже искаженно, они схватывали некоторые ее аспекты столь пронзительно, что даже самому Западу начинало казаться, что русские открыли что-то новое и неожиданное, что от них ускользнуло.

В целом, соотнесение западноевропейской мысли и ее прочтение в России XVIII–XIX веков представляет собой отдельную тему. Исходя из хаотичности этой рецепции, мы вполне можем проводить любые параллели, сравнивая между собой и очевидные источники влияния, и неочевидные.

Однако наиболее глубокие и самобытные русские авторы поняли в западной культуре Нового времени главное. Владимир Соловьев обозначал это как атомизацию культуры, индивидуалистический распад целого на фрагменты, в чем он видел судьбу европейского Модерна. В самом начале программной статьи «Три силы» В. Соловьев говорит о культуре принудительного единства, к которой он относит Восток, и о второй, противостоящей силе — силе современного Запада. Он пишет о ней так:

«Она стремится разбить твердыню мертвого единства, дать везде свободу частным формам жизни, свободу лицу и его деятельности; под ее влиянием отдельные элементы человечества становятся исходными точками жизни, действуют исключительно из себя и для себя, общее теряет значение реального существенного бытия, превращается в что-то отвлеченное, пустое, в формальный закон, а наконец, и совсем лишается всякого смысла. Всеобщий эгоизм и анархия, множественность отдельных единиц без всякой внутренней связи — вот крайнее выражение этой силы. Если бы она получила исключительное преобладание, то человечество распалось бы на свои составные стихии, жизненная связь порвалась бы и история окончилась войной всех против всех, самоистреблением человечества».[270]

Именно к «всеобщему эгоизму и анархии, множественности отдельных единиц без всякой внутренней связи» и вела европейская цивилизация Нового времени. И несмотря на то, что все начиналось со вполне унифицирующего универсалистского рационализма, — Декарта, а тем более Лейбница и его последователей, — Запад шел именно к постепенному распаду: общество разлагалось на атомы. Причем, русские увидели этот процесс объемно, поставив вопрос: а кто остановит это движение расчленения на самом человеке? Ведь запущенная сила цивилизации превышает возможности частного индивидуума. Значит, начиная со всеобщей монады и ее телеологии, мы придем не просто к отдельной личности, но еще к более продвинутым фазам — к рассыпанию человека на отдельные части.

Эти соображения и подвели меня к тому, чтобы сопоставить две совершенно разнородные фигуры — опрятного и педантичного немецкого философа Вольфа, последователя Лейбница, и гениального русского писателя Николая Гоголя.

От Лейбница к Вольфу