Эсхатологический оптимизм. Философские размышления

Тело становится государством монад, а душа — «идеальным правителем». У Лейбница эта иерархия установлена математическими законами и неизменно находится в предустановленной гармонии, а Вольф добавляет целесообразность нижних монад высшим. То есть низшее имеет свою цель в служении высшему. Так материя оказывается в положении служанки духа.

Это пересекается и с политической философией Вольфа, в которой он выступает как сторонник платоновского государства философов.[278] Цель монады имеет характер постепенного подъема по лестнице: слепые монады служат животным монадам (пищевые цепи по Вольфу), а животные — человеческим; цель выносится вовне — на другой уровень.

Вольф утверждает, что животные, какого бы рода они ни были, будь то самые большие четвероногие или мельчайшие насекомые, не обладают ни смыслом, ни разумом, ни волей, ни свободой, и потому неспособны познать Бога. Поэтому они недостаточны, раз Бог не может через них осуществлять свою главную цель, для которой он создал мир[279]. Следовательно, телос животных — служить человеку, который является носителем более высокой рациональности. И только человек способен к познанию мира.

Разум и чудо

В такой строгой системе со-подчиненности монад — особом типе сословного государства монад — возникает вопрос: куда же отнести чудеса? Какую практическую пользу могут они нести для человека? Вспомним, что в Просвещении чудеса будут неистово критиковаться. М. Вебер определил этот процесс как «расколдовывание» мира, Entzauberung der Welt, и связывал его с протестантизмом. Вольф не приводит аргументов против чудес[280], как это сделает Юм в трактате «Исследование о человеческом разумении»,[281] и скорее, стремится его рационально истолковать. Чудом становятся естественные явления, приобретающие от Бога символический смысл. Так, философ интерпретирует фрагмент книги «Бытия» (Гл. 9:13) — где речь идет о знамении радуги: «Я полагаю радугу Мою в облаке, чтоб она была знамением [вечного] завета между Мною и между землей». Радуга была и до потопа, но получает статус знамения (то есть чуда) в конкретный момент. Ее цель — служить знаком примирения, Завета — заложена еще при ее сотворении, но проявляет себя в строго отведенный Богом момент времени. «Можно сколько угодно устанавливать ее происхождение, — пишет Вольф, — точнейшим образом наблюдать ее краски и прочие свойства и никогда не прийти к мысли, что бог не пожелал больше наказывать людей потопом, т. е. таким образом установил течение природы, что стало невозможно больше всеобщее наводнение каким-либо естественным путем и не требуется никакого чуда для его произведения». Только Бог может творить чудеса, однако Бог предпочитает естественный ход вещей нарушающему его внезапному чуду. Божественная мудрость сотворяет ход вещей (основанный на законах), а чудо — является проявлением могущества — т. е. всевозможности Божественного».[282]

Таким образом чудо у Вольфа целиком рационально.

Чудо не есть вершина телеологии, а лишь насыщенная констатация разумности мира, причем в силу лейбницевского тождества монад, Вольф смещает центр субъекта в сторону индивидуума и окружающего его мира, устроенного Богом-математиком. Отчасти это шаг в сторону Ньютона. Но еще не решительный.

Гоголь и философия чуда

Когда приступаешь к анализу творчества Гоголя, кажется, что его идеи чрезвычайно далеки от строгих философских выводов Христиана Вольфа. И в то же время в русском обществе образованный класс был хорошо знаком с европейской философией, а тот факт, что труды Вольфа переводил сам Ломоносов, придавал именно этому германскому мыслителю особое значение. Гоголь прекрасно знал немецкий язык еще с гимназии и вполне мог познакомиться с его трудами в оригинале.

В лице Вольфа в русском обществе происходило знакомство с западной философией Нового времени в целом. Наверняка, русским импонировала цельность лейбницевской теории, ее рациональная благочестивость. Но в то же время, наиболее внимательные русские умы, вероятно, заметили и обратную сторону сверх-рационализации. Монады дробились, а чудеса исчезали.

Как бы в ответ на это, русские писатели создавали свои литературные и поэтические онтологии, свои миры, где Запад сталкивался с Россией, подчас драматически и конфликтно. У Гоголя и Достоевского такое столкновение порождало болезненный контраст.

В полном противоречии с нарастающим панрационализмом Европы, с Entzauberung, мир гоголевских произведений включает в себя бесконечные чудеса: похищение чертом месяца, уговоры с ведьмами, воскресающие утопленницы, нос, гуляющий по проспектам столицы и т. д. Эти эпизоды выглядят как предрождественские колядки, сопровождающиеся выходом наружу всей темной силы: бесов, мифологических существ, знамений, сновиденческих образов.