«Если», 2007 № 01

Добрыня неодобрительно глянул в его сторону. Ученые занятия он принимал лишь в опытах, а все прикидывания да приглядывания считал делом несерьезным и недостойным настоящего мужчины. Отец его, боярин в пятом поколении, все в посылах был, дела княжьи в чужих землях улаживал, самое дело сыну бы пойти по родительским стопам, но Добрыня по причине рослости своей в бранники пошел. Уступил настояниям своего кумира Ильи да поддался уговорам друга детства Алеши. В точных науках он сызмальства не силен был, так — пальцы на обеих руках посчитать, конечно, смог бы и на торжище бы его вряд ли кто-нибудь сумел объегорить, но чтобы так вот — в грамоты цифирь записывать! Добрыне это казалось сродни волшбе и чародейству.

И не Добрыня он был по записи, отец его в землях аглицких был, в честь какого-то тамошнего изрядного героя назвал сына Доберманом, но виданное ли дело, чтобы русский человек иноземным именем назывался? Вот и переиначили имя сына посыльного на русский манер — Добрыней кликать стали.

Посмотрел Добрыня на жидовина, ожидая продолжения, чтобы в порядке спора скулу человеку можно поправить было, по усысе наглой бритой дать, да не дождался. А дождался он очередной чары, которую и осушил в два молодецких глотка.

— Этот-то чего у вас делает? — спросил он розмысла.

Выслушал рассказ о задумке князя, покрутил стриженой под горшок головой.

— Чудит князь Землемил!

— В летописях имя свое желает оставить, — вздохнул Янгель и потянулся к бочонку.

— Князья чудят, холопы головы ломают, — щуря глаз, отозвался розмысл.

— Серьга! Серьга! — оборвал его немец, голосом коря за неосторожное высказывание.

— Да все свои! — фыркнул розмысл.

— Это точно! — поддержал его Добрыня. — Кто сор из избы выносить начнет, тому я самолично кишки на кол намотаю!

И так грозно поглядел в угол, где занимался вычислениями жидовин, что сразу стало ясно, кому его угрозы предназначаются.

Выпили еще самую малость.

— Слушай, Серьга, — сказал бранник, вытирая короткую бороду. — А ведь если шарик можно с помощью огненного змея в небо пустить, так и человек полететь может!

На него посмотрели с веселым недоумением.

Ишь чего пьяному Добрыне в голову пришло — на огненном змее верхом прокатиться!

— А вы не скальтесь, не скальтесь! — сказал Добрыня, недобро щурясь. — Ты, розмысл, без выкомуров, ясно скажи — возможно это или игривость мозговая?

Серьга Цесарев молчал, перекатывая слова закаленного бойца в своей голове с одной извилины на другую.

— А что ж, — вдруг сказал он. — Если шарик запустить можно, то и человека на огненном змее в небеса можно отправить. Только больно сложностей много, овчинка выделки не стоит.

— Смотри, розмысл, — сказал Добрыня, подставляя просторную свою чашу под пенную струю. — Будешь дружину собирать на огненном змее кататься, о друге Добрынюшке не забудь.

Розмысл окинул его пытливым глазом.

— Да не подойдешь ты для того, — сказал он. — В плечах широк, слишком уж высок и весу в тебе — небось на семь пудов потянешь? Другое дело дружок твой Алешка Попович — и ростом достаточен, и складом изящен, и весом четырех пудов не добирает. Только пустое это занятие, Добрыня! Сам посуди — куда-то бранника сажать надо, потом голову ломать, как ему на землю живым опуститься. К тому же рискованное это дело — порох ненадежный, да и летит змей огненный пока не туда, куда мысль приложишь, а как в той поговорке — туда, не знаю куда.

— Да я не говорю, что сейчас, — сказал бранник, поднимая чашу. — Понимаю, что мысль эта не ко времени нашему.

— И не этому столетию, — добавил из своего угла жидовин. — По всем прикидам получается, что раньше чем в двадцатом веке ничего не получится.

— Ну, это ты загнул! — засмеялся Добрыня.

С тем беседа и угасла. И только живые огоньки в глубине глаз розмысла показывали, что разговор этот сказочный розмыслом не забыт, что сама идея оседлать огненного змея и пронестись на нем от одного края земли до другого так Серьге понравилась, что и беседа с товарищами за дружеским столом его не отвлекает. Бьется, бьется живая мысль в глазах розмысла, если прислушаться, слышно даже, как поскрипывают мозговые извилины в широколобой голове, обкатывая и углубляя идею, и даже временами причмокивают от удовольствия.

3.

Ох, неспокойно жилось на Руси!