«Если», 2009 № 05

— Одна из теорий гласит, что Кальмарис просто продемонстрировал Госсекретарю его заветную мечту, но официальная версия, конечно, совершенно иная. Не мне, разумеется, оценивать, насколько дружелюбно или враждебно настроен к нам Кальмарис, но без протокола могу сказать только одно: интуиция мне подсказывает, что его намерения скорее добрые, чем злые.

— У тебя усталый вид, Энди.

— Я действительно устал. — Он вздохнул.

— Кальмарис всегда смотрит так пристально?

— Всегда.

— А ты уверен, что он все еще способен к контакту? Быть может, наша окружающая среда отрицательно на него подействовала и он уже не может адекватно реагировать?

— Биологи и врачи утверждают, что он в порядке. Конечно, с такими созданиями трудно быть уверенным в чем-то на сто процентов. Пожалуй, единственное, что мы знаем наверняка, так это то, что перед нами разумное внеземное существо, владеющее внеземной же технологией. Одно, впрочем, вытекает из другого… Кстати, упомянутая технология — или то, что от нее осталось — в настоящий момент свалена в самолетном ангаре сравнительно недалеко отсюда. Штука, на которой он прилетел, похожа на метеозонд, пропущенный через машинку для уничтожения бумаг. Ну разве не смешно, а?…

— Не очень. — Я поежился. — Холодно здесь…

— Так ты заметил?

— Это, наверное, для него?

— Да, Кальмарис предпочитает пониженную температуру.

— А ты не пробовал ее, гм-м… немного повысить? Энди искоса посмотрел на меня.

— Собираешься применить новую методику ведения допроса?

— Даже если и собираюсь, то не такую.

— Да уж, у нас здесь не концлагерь ЦРУ в Румынии.

— Никогда о таком не слышал.

— Хотелось бы верить, дружище…

На самом деле я знал о существовании спецлагеря ЦРУ, только находился он не в Румынии, а в Гватемале. Одного упоминания о нем оказалось достаточно: в моем мозгу разом ожило множество призраков, многие из которых имели, к несчастью, свое собственное, вполне конкретное, узнаваемое — и ужасное лицо. Я, впрочем, взирал на эти лица так же спокойно и бесстрастно, как и тогда, а потом снова отправил назад — в темные подвалы памяти, откуда лишь время от времени доносились приглушенные вопли и стенания, изредка тревожившие меня на протяжении всех этих лет.

Энди вдруг побледнел, а черты его как-то странно обмякли.

— Что с тобой? — спросил я.

— Не знаю. Почему-то мне показалось, что сейчас я не здесь, а где-то еще…

Он жалко улыбнулся, а я подумал, что Энди вот-вот потеряет сознание. Но когда я повернулся, чтобы поддержать его, у меня самого вдруг закружилась голова, перед глазами все поплыло, а мир утратил реальность. Я покачнулся, чувствуя себя так, будто стою на крыше какого-то высотного здания, стою на самом краю, а Кальмарис сидит на клубке своих щупалец и смотрит, смотрит на меня своими угольно-черными глазами.

* * *

Теперь стоит, пожалуй, вернуться к одному переломному моменту в жизни некоего Брайана Кинни, то есть — в моей. Это случилось два года назад, если, конечно, в данных обстоятельствах время вообще можно измерять годами.

Я был пьяницей. Даже нет — не пьяницей, а пьянчужкой, никчемным и жалким. Не то что мой отец, который был в этом отношении настоящим профессионалом. В свое время именно его пример вынудил меня строить свою жизнь на фундаменте противоестественной, нездоровой трезвости. Все, однако, рухнуло в тот день, когда я узнал, что моя жена мне изменила. И не важно, что ей пришлось сделать это, чтобы не раствориться окончательно в моей превосходящей все разумные границы замкнутости, нелюдимости и самодостаточности. Тогда я смотрел на вещи совершенно однозначно: Конни предала меня без всякой видимой причины, пойдя на поводу своих животных инстинктов. Человеку, чей профессиональный успех целиком зависит от умения копаться в чужой психологии и способности манипулировать поступками других, следовало бы лучше разобраться в ситуации.

Но я не стал ни в чем разбираться. Вместо этого я пошел и напился, что оказалось очень просто сделать. А доконало меня возвращение домой. Я помню: стрелка спидометра колебалась между двумя искаженными, расплывающимися цифрами — но что это были за цифры? Сознательным усилием воли (которая всегда была моей, простите за тавтологию, сильной стороной) я на мгновение сумел сфокусировать взгляд на показаниях спидометра, но для этого мне пришлось оторвать глаза от освещенного фарами шоссе, которое так и норовило выскользнуть из-под колес моего «тахо». Тогда, впрочем, я мог думать только о том, что показывает спидометр. Сорок миль в час? Пятьдесят? Но ведь это же сущий пустяк!..

А что не пустяк?

Это был хороший вопрос.

В ту минуту я нисколько не сомневался, что пустяком были четыре порции виски, которые я залакировал несколькими кружками пива. Не пустяком было выражение, появившееся на лице Конни, когда я, словно стартер — флагом (пришедшему первым — наш главный приз: развод!), взмахнул у нее перед носом распечаткой кое-каких ее разговоров, которую мне вместе с магнитной записью прислали из частного детективного агентства. Во взгляде Конни не было ни тени вины, раскаяния или сожаления. Я не увидел в нем даже досады.