«Если», 2009 № 06

— Потому что он и был русским, — Гаррисон сложил ладони на коленях, смотрел теперь на гостей вприщур, медленно переводя взгляд с Сары на Алкина и обратно, будто локатором контролировал окружающее пространство. — В Кембридж он приехал из Парижа, и потому многие думали, что он француз. На самом деле он был русский, настоящая его фамилия Харин. Он почему-то ее стеснялся и записал себя Хэмлином. Родители его сбежали от большевиков в восемнадцатом, он тогда был ребенком, чуть, говорит, не скончался от испанки. Жили в Париже, мать умерла, а отец все-таки дал сыну образование, и тот окончил Сорбонну.

— Вы умеете читать мысли? — Сара все время думала об этом: как мог Гаррисон знать о цели их визита, почему сразу вспомнил о Хэмлине и показал шрам?

— Не умею, — буркнул Гаррисон. — С чего вы взяли?

— Но вы…

— Есть вещи, которые просто знаешь, — старик пристально смотрел на Сару. — Минуту назад не знал, а сейчас знаешь. В Бакдене Харин поселился осенью тридцать пятого…

* * *

Он поселился у миссис Рэдшоу на Силвер-стрит. Из его окон виден был церковный погост — умиротворяющее зрелище. В деревне не знали, чем Хэмлин занимался: ученый, да, у нас уважали ученых, но никто ничего не понимал ни в какой науке. А еще не нравилось, что Хэмлин иностранец. Чужой вдвойне.

Весной, незадолго до Пасхи, он пришел к нам в контору, я работал у «Берримора и сына»; старый, правда, к тому времени уже умер, дело вел молодой, а я служил солиситором и надеялся когда-нибудь стать компаньоном. Хэмлин хотел заверить документ о рождении, в Париже у него умерла родственница, и ему могло что-то перепасть. Деньги, как он сказал, небольшие — откуда у русских эмигрантов большие деньги? Но в его положении…

Тогда я узнал, что настоящая его фамилия Харин, а имя Федор. Пока я заполнял документы, Хэмлин рассказал о том, что в Сорбонне изучал астрономию и физику. И еще он меня спросил, я даже удивился, подумал: эти иностранцы невоспитанны, никакого понятия о хороших манерах, я печать достал, а он вдруг: «Как вы относитесь к Дженнифер, что на почте работает? Вы ее любите или просто так?» Я чуть печать не уронил и ответил резко, хотя и был на службе: «Вам какое дело?» Грохнул печать и протянул готовые документы. Хэмлин взял бумаги, сунул в портфель и… Что было дальше, не помню. То вспоминается, будто он так и ушел молча. А то — будто он на меня посмотрел и сказал: «Мое это дело, конечно. И не советую вам к Дженни приставать».

Не советует, значит.

Летом мистер Берримор уехал на лечение во Францию, и я остался за старшего. С Дженни в те месяцы у меня все было хорошо, я был почти уверен, что она за меня выйдет, хотя знал, что и Хэмлин к ней подкатывался, и еще кое-кто в деревне…

Так получалось, что мы с Хэмлином довольно часто сталкивались на почте: он приходил получать свои научные журналы, которые из Америки выписывал. А я после работы Дженни у дверей сторожил, провожал домой, правда, она не всегда разрешала, и я ревновал, понимая, что этим вечером она с Джеком договорилась или с тем же Хэмлином.

Однажды — это уже осенью было — случился у меня с Хэмлином разговор. Он возвращался из Кембриджа, а я к Дженни шел. Поравнялись, и он мне говорит: «Сэр, не будет ли у вас пяти минут, чтобы меня выслушать? Я вас надолго не задержу». Когда вежливо просят, почему нет? «Сэр…» — говорит он, а я про себя думаю, что если он заведет речь о Дженни, я его все-таки побью. Но о Дженни в тот вечер не было ни слова. «Сэр, — сказал он, — я сейчас провожу очень важный для меня эксперимент в области физики, и мне нужна ваша помощь». Странно, да? Я так и ответил. А он: «Если вы не против, то прошу не удивляться ничему, что будет происходить. У вас профессиональная память, запоминайте, а потом сверим впечатления». Я говорю: «Хорошо, если только в этом моя помощь заключается, хотя и непонятно, какой эксперимент можно провести в нашей глуши». Он засмеялся и сказал: «Главное — вера и знание».

Эти два слова я запомнил точно: «вера и знание». Честно говоря, я был рад, что он о Дженни вроде и забыл, а в науке помочь — почему нет? Если бы знал, чем кончится…