«Если», 2017 № 01

Рахмет разжал кулак и посмотрел на загадочный орешек. Перевоплощенное растение? Вряд ли — и на вид неживое, и на ощупь. Оберегов таких он тоже отродясь не встречал. Вокруг Рахмета всегда крутился народ всяких родов и сословий, и он не без основания считал себя всезнайкой. Странным было не то, что паренек смог пронести в холодную неучтенный предмет — ловкость рук отличала любого древляного, — а то, что в орешке-камушке этом угадывалась ценная вещь, совсем, совсем непонятного назначения.

Толстомордый Кабан смотрел вопросительно прямо на Рахмета.

Где-то в глубине пересылки ударили склянки.

И Рахмет неожиданно для себя кивнул в ответ. Листвяной удовлетворённо качнул головой, шепнул пару слов своему по-спевале, и тонкогубый начал пробираться к дверям.

Алим спал мертвым маковым сном, так и не сняв ног с бродяги.

Рахмет не удивился, когда вскоре у двери выкрикнули его имя. Под удивленными взглядами блатных и кудесных он вышел из холодной. Лицом к стене дождался, пока стражник справится с засовами.

Рано, конечно, радоваться, но почему же нет предвкушения удачи? Пока безликий страж вел его от решетки к решетке, Рахмет раз за разом прокручивал в памяти разговор с тонкогубым. И вдруг все маленькие странности этого утра сложились в простую и удручающую картину.

Среди теневых княжьего дома всяко найдется пара желающих свернуть шею Соловью-Разбойнику. Но смертную казнь высочайшей милостью год назад превратили в пожизненные рудники, да еще и с разъедающей разум надеждой на «особое указание». Только разве кто запрещал убить заключенного при попытке к бегству? Пальнуть по бочке из дробовика — большего и не надо.

То-то листвяной расщедрился! Взялся долю обсуждать, будто не знает: с древляным торговаться — без штанов остаться.

Льдинка пота сбежала по позвоночнику. А страж уже отпирал служебный ход. Со двора пахло навозом, доносилась ругань тележников, фырканье лошадей.

— Третья бочка, — не глядя на Рахмета, сказал страж. — Двинь мне в челюсть только!

Попроситься назад в холодную? Нет уж.

Рахмет без размаха хлестко влепил стражнику в скулу и сквозанул по узкому проходу, зажмурившись, стараясь не думать о пуле в спину.

В бочку он точно лезть не собирался. Выручай, авось!

Разношерстный народ, оказавшийся в «Таганке» по своей воле — водовозы, поставщики, приказчики торговых домов, — большей частью толклись на крыльце учетчика в противоположной стороне длинного узкого двора, рядом с коваными острожными воротами, преградой, отделявшей Рахмета от вольного мира. Дюжина подвод выстроилась рядком в ожидании разгрузки или оплаты.

Пригнувшись, Рахмет подобрался к задам телег. Миновав круглобокие бочки четырех водовозок, он подобрался к следующей подводе. В нос ударила кисло-сладкая вонь портящихся овощей. Листвяные из пригородов всегда охотно скупали отходы и помои на корм крепкой желудком перевоплощенной скотине.

Не раздумывая, Рахмет перевалился через край. Он с трудом зарылся с головой в склизкие залежи гниющей репы и брюквы. Пытаясь закопаться глубже, он нащупал… чужую руку. Жёсткие пальцы медленно сжали его ладонь. Рахмет едва не закричал.

Прошла вечность, прежде чем послышались приближающиеся голоса хозяев подводы. Телегу мотнуло, качнуло, затрясло.

Листвяных было двое, то ли братья, то ли отец с сыном. До Рахмета доносились обрывки разговора — деревенские сплетни, нудное обсуждение цен, шуточки про Хавронью, которая и не такое лопала…

Не шевелясь, не смея высвободиться из затянувшегося рукопожатия, задыхаясь от тошнотворного брюквенного смрада, Рахмет впал в тяжелую полумертвую дрему. Отъехать подальше, подальше, подальше…

Снилась гороподобная Хавронья, мелющая зубами-жерновами его руку, финист начальника сыска — тот клевал в лицо, норовил добраться до глаз…

Телега надолго встала. Сколько Рахмет ни прислушивался, листвяных слышно не было. Он высунулся на поверхность, жадно глотнул свежего воздуха, огляделся. Лошадка понуро стояла перед воротами в высоком частоколе одиноко стоящего в лесу поселения. Листвяные по ту сторону возились с засовами.

Медлить не стоило.

— Давай, братка, поспешай! — негромко позвал Рахмет, судорожно высвобождаясь из-под гнили.

Он все сильнее тянул на себя держащую его руку — пока среди разноцветных овощей не показалось синюшное лицо, вывалившийся язык и закатившиеся глаза беглого коренного Козявы.

Веди

Полосатую острожную рубаху пришлось бросить в болоте.

Какое-то время Рахмет бежал перелеском вдоль тракта, падая ниц каждый раз, как в поле зрения показывался обоз, самоходка или всадник.

Спешить, спешить, спешить, ныла рана на шее. Быстрее, быстрее, пока не дошла до сыскного приказа весть о бегстве Соловья, пока не лег на крыло белоглазый финист, знающий беглеца на вкус.

Рахмет ввалился в первую же придорожную корчму — как был, голый по пояс, все тело в разводах бурой болотной тины.

— За ради Мокоши-Милостивицы, — хрипло выговорил он, взглядом показывая на стойку с напитками. — Ограбили, лиходеи, и гнутой княжки не оставили!