Если б мы не любили так нежно

В это время Шеин писал в Москву, что ляхи дороги заняли вокруг все и проезду ниоткуда нет, но гонцы его сумели проскочить сквозь самые крепкие заслоны.

В день обретения мощей благоверного князя Андрея Смоленского выпал первый снег. Худо стало со съестным припасом, особливо с конским кормом. Шеин велел доставать жухлую и еще зеленую траву из-под снега, пока ее совсем не завалило сугробами.

— Зачем это ему вздумалось? — спросил зло князь Прозоровский князя Белосельского. — Нас же скоро вызволят отсюда Пожарский с Черкасским. Ан нет, так сдаваться придется…

Дошло до князей, и без того ненавидевших Шеина, что главный воевода погрозился назначить заместо нерадивых и негодных военачальников, поставленных воеводами по месту и отечеству, полководцев из народа, по личным заслугам. Так прежде николи не бывало, так только Царь Иван Васильевич, бывало, поступал!..

К середине ноября убедился Шеин, что ляхи перекрыли все его дороги к Москве, к Можайску и Вязьме. Другой полководец пришел бы в самоубийственное отчаяние, только не Шеин. Не он ли сидел сиднем два десятка лет назад в Смоленске, когда вокруг рушилось и горело синим огнем-пламенем все государство? Сейчас, правда, он сидит увы не в самой мощной русской крепости, в ядронепроницаемых каменных соборах и хоромах, а всего-навсего в земляных кротовых норах. Такого мировое военное искусство еще не знало и не допускало. Как не знало и не допускало, что военачальник, подобно этому русскому воеводе Шеину, может держаться всем чертям назло вопреки очевидным фактам. Ведь по всем меркам, хоть мерь русским аршином или немецким футом, был он обречен.

Об этом с воем, визгом и грохотом говорило каждое ядро падавшее с Жаворонковой горы на его лагерь. Об этом кричал каждый жухлый лист, занесенный осенним ветром из облетевших приднепровских рощиц в шеиновский острог. Об этом шептала цинга, снова, как в то прежнее смоленское шеиновское сидение, неслышно подкравшаяся к ратникам, расшатавшая им зубы в окровавленных деснах, портившая им кровь и, самое страшное, лишавшая их силы и воли продолжать бессмысленное сопротивление.

Об одном думал в те ноябрьские дни Шеин: нанести наибольший урон врагу подрезать жилы ему и его коннице, задержать поход Владислава на Москву — у Москвы защиты другой нет. Уже два месяца держала его армия, или вернее то, что от нее осталось, войско Владислава у Смоленска как держит коня с всадником стайка отчаявшихся от голодухи волков, вонзившись клыками в конские ляжки. По его приказу на Жаворонковой горе стрельцы чуваши татары, мордва, башкиры бросались с ножами, кинжалами, мечами к вражеским коновязям, кололи ляшских коней, подрезали им жилы на ногах. И далеко не все из них знали, что делается это затем, чтобы ляхи не двинулись на восток, на Москву, на орлиное это гнездо, где остались без орлиной защиты русские орлята — все будущее России!

И за это будущее, вспоминал Шеин, умерли лучшие витязи русские в самой страшной битве 28 августа, умер Лермонт, положив за него, Шеина, свой шкотский живот, а перед всеми погибшими из смоленской, из русской армии, он, главный воевода, он, Михаила Борисович Шеин, в ответе.

К концу октября ляхи штурмом взяли Дорогобуж, разграбили и сожгли его, и никто не помешал им сделать это со стороны Вязьмы, Можайска, Москвы: князья Черкасский и Пожарский, сильнейшие после Шеина воеводы земли Русской, вовсе не изготовились еще к походу, не получили припасов ни для пушек и пищалей, ни для людских животов. Все сожрала смоленская армия. И Шеин знал это лучше всех, потому что сам он рассчитал перед второй русско-смоленской войной все до последнего гроша. Однако он знал и другое: с армией погибнет и Московское государство, так неужели же, в Бога, Христа, мать, не могут раскошелиться князья-бояре и попы — дармоеды и нахлебники?!.

Он помнил: князья-бояре и князья церкви взяли с отрока Царя обет во всем им быть послушным. А Царь Михаил, Мишка Романов, никак не мог восстать против их опеки, порвать это обязательство, подумать о России, раз уж не желали позаботиться о ней Шереметевы, Трубецкие и все те, у коих своя рубашка была ближе к брюху!.. Ведь не смог сделать такое и Филарет, у коего ума была палата, Филарет, до срока затеявший священную войну, напрасно делавший ставку на быструю и легкую победу и потому избавивший бояр и попов от поборов. Не с них драли на войну, а с купцов, разоряя торговлю, с крестьян, подрубая сук, на коем сидело государство Московское!..

И все-таки и сейчас не мог поверить до конца главный воевода, что княжеско-боярская Москва вкупе с ее духовенством перед лицом краха всего государства и собственной гибели не развяжет потайные мошны. Будь жив Филарет, он пошел бы на это, хоть и с опозданием. Или так хотелось верить Шеину, на все смотревшему с колокольни ни князя-боярина, ни иерарха, ни купца, а русского полководца.