Если б мы не любили так нежно

— Нас Лесли нанимал, — разноязычно затараторили, загудели иноземцы, шкоты и прочие немцы. — Where’s Sir Alexander Leslie? Wer ist von Leslie?.. It is our right!.. Goddamn it, let Leslie take the paper!.. (Где сэр Александр Лесли? Где фон Лесли? Это наше право!.. Черт подери, пусть Лесли возьмет бумагу!..)

К Шеину подошел Лесли. Почти с минуту смотрели они друг на друга. Шеин заклинал его глазами: не бери, не бери! Но вокруг было больше чужестранцев, чем своих. И нет среди чужестранцев Лермонта!

Лесли уже не верил в успех русского оружия. Армия Шеина доживает свои последние дни, жрать нечего, боезапас на исходе, а Царь Майкл предал армию: четвертый месяц Царь кормит армию обещаниями, четвертый месяц не уплачено иноземцам жалованье. Но рыцарский долг, его крепкая служебная связь с этим русским медведем, к которому он привязался за год боев и невзгод… Он медлил, глядя на злые, напряженные лица джентльменов удачи, к которым тоже был по-своему привязан и которых он так хорошо узнал за годы совместных походов. Тяжело было на сердце закаленного кондотьера. Кому и чему должен был он хранить верность в эту трудную минуту?

— Я грамоту не возьму, — объявил он негромко, но с непоколебимой решительностью. — Не стану марать руки.

И отступил в толпу. Умыл руки.

Ничто так не обезоруживает в роковой час, как измена! А в глазах прямодушного Шеина отступничество Лесли было изменой и только изменой. Измену эту он не мог покарать, но тем была она возмутительнее. Зачем же ты, Лесли, убил Сандерсона, если сам пошел на измену!..

А перед ним стоял, подпрыгивая от нетерпения, брызжа цинготною слюною, Рузерман:

— Я возьму, я пойду!..

Шеин молчал, с презрительным прищуром кривя побледневшие губы, глядя на полковника Рузермана, а того подхватили под руки еще более нетерпеливые майоры и капитаны, повели, потащили его к воротам, помогли сесть на коня. И толпа хлынула за ними, обтекая неподвижного Шеина.

Подъехал к нему Сухотин, стрелецкий голова, грозно спешился, протянул главному воеводе с виноватым видом королевскую грамоту, хотя ни в чем не был виноват ни сном, ни духом.

Шеин, сдерживая дрожь в руках, развернул грамоту, держа ее верхом вниз, так что все видели торчавшие кверху красно-белые ленты, припечатанные к бумаге сургучом, и, не глядя в бумагу, свернул ее снова в трубку и рек:

— Отнесешь, голова, назад сию грамотенку безо всякого нашего ответа, поелику непригожие в ней речи!

И плюнул цинготною кровью в белый сугроб.

В истории армии Шеина это было началом конца, хотя Шеин, собрав в тот вечер совет, сумел с помощью Лесли отговорить иноземцев от немедленного выхода на королевское имя.

— Я готов поклясться на кресте, — сказал он им, — что я жду прихода князей Пожарского и Черкасского со дня на день. Все это время они торчали в Можайске, потому что Москва не присылала припасов, собирала деньги. Выйди вы сейчас к королю, он не заплатит вам за все пять-шесть месяцев, за кои задолжал вам Царь. А Царь наш милостив и щедр и долги свои никогда не забывает. На крайний случай обложит он всех в своем государстве четвертой деньгой и сполна расплатится со всеми вами, господа хорошие, да еще награду какую накинет!..

— Хотя наш контракт и нарушен русской стороной, — деловито заявил Александр Лесли, — но у меня нет оснований не верить главному воеводе, русскому фельдмаршалу. Рыцарская честь обязывает меня призвать всех вас внять его обещаниям и отвергнуть посулы короля Польши. Майкл Шеин правду сказал: король нам не заплатит сполна наше русское жалованье. Все мы понимаем, что Москва должна сделать и сделает все, чтобы вытащить поскорей нас из этой ловушки. И все мы знаем, что Москва достаточно богата, чтобы расплатиться с нами. Терпение, джентльмены, терпение и выдержка! Вспомним легенду о Роберте Брюсе, пауке и терпении и дождемся полного расчета!

Для покойников, скончавшихся от голода и холода или от ляшских ядер, никто уже не долбил ломами промерзлую, окаменевшую землю. Перед тем как закопать их в снегу, их разували и раздевали донага, потому что на вес золота ценилась каждая пара сапог, каждая тряпка. Кроме согнутых в три погибели часовых, напяливших для сургева покойницкую рухлядь, не видно во всем остроге ни единой души. Ходят по скрипучему снегу, стучат нога об ногу. В тесных землянках лежат, прижавшись друг к дружке. Вонь давно не мытых тел, духота такая, что огарок бы погас, да нет огарка — съели. Лежат во мраке. Мириады вшей развелись в этих грязных землянках. Пожалуй, их больше, чем блох, появившихся весной. Давно, вот уже почти полгода, как перевелся табак у иноземцев, а у русских стрельцов и солдат его и не было никогда, не пристрастился еще к этому зелью русский человек, брезгует да и не на что солдатику купить это заморское чудо.

Иноземцы завидовали русским: только русские могут еще жить в подобных условиях. У шкотов гайлендеры были почти такими же стойкими, как русские: на родине горцы привыкли спать на снегу, но такого адского мороза-костолома никогда не бывало. И они заросли здесь бородами: не скоблить же насухо или со снегом заросшие щеки!