Если б мы не любили так нежно

Джордж улыбнулся счастливой улыбкой и замахал рукой Эндрю и его матери, стоявшим на причале. День был солнечный, веселый. Кричали над бухтой чайки. Гудел свежий бриз. Скоро Данциг скрылся из виду. Шли против течения по реке Висле, разрезая носом ее прозрачные волны.

Питер Лермонт ушел с Дугласом в капитанскую каюту. Рыцарь Огилви положил на плечо Джорджа руку.

— Если все польки, — сказал он с озорной улыбкой, — так же красивы, как пани Лермонт, то нам крепко повезло!

Когда наемников доставили из Данцига в Варшаву, Его Королевское Величество Сигизмунд III не сразу решил, куда же их направить, какую дыру ими заткнуть. По его хотению шкотов можно было направить или против шведов, драться за Ригу, или против мятежных казаков Запорожской Сечи, или, наконец, против русских? в Смоленск, поскольку король Польский давно покушался еще и на корону Царя Московского. И решив, что наибольшая опасность угрожала Речи Посполитой в тот день с востока, повелел направить туда скотов — на Смоленщину.

Любопытно, что слово «скот» означало в те и более давние времена не только шкот (шотландец), но и деньги и скот. Позднее, углубляя свое знание языков, Джордж Лермонт узнал, что еще на языке римлян за одним и тем же словом «pecus» (скот) и его производными стояли на первый взгляд столь разнородные понятия, как деньги, монета, подать, имущество, состояние. Все дело было в том, что в древней истории человечества, у греков и почти всех народов, домашний скот и был деньгами. В германских языках «skat» имел то же значение, как и «scot» в англосаксонских и «скот» в славянских.

Всех шотландцев зачислили в рейтарские эскадроны рейтарами и рейткнехтами, сквайрами или оруженосцами, выдали им тяжелые мушкеты, сабли, пистоли и плащи с польским орлом и шотландским андреевским крестом — косым синим крестом на белом поле. Особенно понравилась Джорджу шотландская шапка, натянутая на стальной шлем.

И вот Дуглас скомандовал:

— За Речь Посполитую и святого Андрея Шотландии — вперед!

Кони оказались перестарками, корды (польские мечи) ржавыми, мушкеты без фитилей. Плащ, полученный Лермонтом, был пробит пулями… И вообще джентльмены удачи имели бледный вид. Больше всех возмущался, конечно, рыцарь Огилви.

Начитавшийся рыцарских романов, Джордж Лермонт в Варшаве увидел, что ясновельможные паны и их король Сигизмунд III рассматривали шотландских воинов отнюдь не как сказочных героев, а как скот, быдло, которое умеет больно разить врагов, сохраняя польскую кровь, как разменную монету в крупной игре за власть и богатство в Восточной Европе. С первых шагов в карьере наемного солдата стал Джордж разочаровываться в своих мечтах. Когда через несколько лет прочтет он в аглицком переводе удивительную книгу под названием «Дон-Кишот Ламанчский», которую Мигель де Сервантес Сааведра (1547–1616), тоже бедный дворянин и воин, испанский, можно сказать, Лермонт, дописывал[42] как раз в первые годы военной одиссеи, московской Иллиады Лермонта, смеясь и плача над похождениями рыцаря печального образа, вспомнит он и свои приключения, спустившие его с неба, с романтических заоблачных высот, на грешную землю и развенчавшие в его глазах доброе старое лучезарное рыцарство, которое, могло статься, только в книгах и существовало. Увы, Четьи Минеи, и те усердно приукрашивали действительность, а то и грубо врали, описывая выдуманных святых.

Лермонт тоже чересчур верил рыцарским романам и книжным фантазиям, тоже мнил себя заступником правды и угнетенных, и прежде всего прекрасных дам, не мог за розовым туманом куртуазности видеть, как вовсе не по-рыцарски ведет себя двоеженец Питер Лермонт, родной его дядя, как хозяин дерет мальчишку-работника, тоже пустился в поход за призрачным блеском славы. Подобно ламанчскому идальго, он верил в свою звезду. Со мною Бог и святой Андрей! Шотландия, вперед! Но он, слава Господу и святому Эндрю, не был помешанным, как этот милый старый Дон-Кишот, и потому розовая пелена стала быстро спадать с его юных поумневших глаз.[43]

Варшавяне во все глаза глазели на шотландско-ирландских горцев, этих чудаков, решившихся за гроши помериться силами с московскими медведями. Впереди шли живописные волынщики в клетчатых твидовых шапках, плащах и юбках, повергавших поляков, особенно паненок, в неописуемое изумление. Сначала красочный строй двигался полушагом, оглашая лазурное поднебесье над Вислой боевым гимном, затем — контрмарш и вновь — полушагом вперед. Что-то очень древнее и дикое было в этом воинственном танце, унаследованном у легендарного Оссиана, позднее прославленного гениальным Макферсоном.[44]