Если б мы не любили так нежно

Вереск всегда выручал шотландца: кормил его овец и другую скотину, шел даже в зимний корм, годился на растопку в очаге с торфом и крыть крыши лачуги, для набивки тюфяка, для подстилки. И еще, если верить поэтам, из него феи и эльфы умели делать мед.

Леса казались нескончаемыми, как океан.

Особенно поражены были этим безбрежным лесным океаном ирландцы, которые помнили леса только по своим балладам и песням. Уже лет сто — сто пятьдесят, как завоеватели англичане, жадные до земли, вырубили на их зеленой родине почти все леса, красные и черные, и замолкли от побережья до побережья птичьи песни, улетели, оставшись без гнезд, соловьи и жаворонки. И еще захватчики уничтожали леса затем, чтобы не скрывались в лесных вертепах Робин-Гуды вольнолюбивых ирландцев, чтобы выжечь вместе с дубравами корни ирландского сопротивления, покончить с бесконечными мятежами. Но хотя англичанам удалось сделать в Ирландии то, о чем мечтали татаро-монгольские завоеватели на Руси, хотя они истребили красу земли — леса, им так и не посчастливилось искоренить мятежный дух ирландцев.

Но и шотландцев поразили смоленские леса. Славянские курганы тут и там. Край кривичей. Край древних волоков, где почти переплетаются родниково-прозрачные верховья Днепра и Западной Двины, точно волосы двух русалок. Край, хранящий память о норманнских воинах, о заморских купцах и русских разбойниках, промышлявших на великом пути из варяг в греки. Волнистые гряды хмурых валунов, гиблые болота, заросли ольхи, ивняка и осоки.

Когда впереди, за лесной опушкой, показалась широкая росчисть с крепостью, волынки запели любимую мелодию Джорджа Лермонта — «Пиброк Ланаркшира», что четыреста лет назад вела в бой полки сэра Вильяма Воллеса.

Белокаменная крепость — не крепость, а картинка — стояла на высоком зеленом холме на реке Обще. Не Гудзон, конечно, не Амазонка, но ведь от дома тоже за тридевять земель, где ни отец, ни капитан Джон Смит сроду не бывали.

Комендант крепости Белой приветствовал шотландцев и ирландцев на смеси белорусского, русского и польского языков, называя их «скотскими лыцэрами», «иановными лыцэрами из Сгоцэи и Орълендэи». Иноземные лыцэры, разумеется, не поняли ни слова и стали показывать жестами, что не худо бы с дороги выпить и закусить. При ближайшем рассмотрении крепость Белая после Смоленской показалась наемникам совсем небольшой и слабо укрепленной. Главная башня и всего один пояс вышек, десяток пушчонок сомнительной годности, приземистая горка ядер, запасов продовольствия — не больше чем на месяц-два. Собственно, это был крепостной форт-застава, по определению командира шквадрона бывалого Дугласа. Такой форт способен лишь ненадолго приковать к себе неприятеля в условиях полного окружения и изоляции. Вся надежда на скорую выручку. Иначе — слопают шкоты последних крыс — и… крышка.

Шотландцы назвали Белую Желтой крепостью, по-кельтски Dun Bhuilde, потому что стены ее давно пожелтели.

Одно с первого дня отравляло жизнь — нечто такое, о чем почему-то умалчивали рыцарские романы: над Белой днем и ночью висели и гудели серые тучи злющего комарья и прочего людоедского гнуса, а в казармах житья не давали клопы и блохи.

Шотландская стража крепости Белой умерла бы от кровососов и тоски смертной, если бы не богатая охота в сплошном краснолесье вокруг. Били медведей, лосей, кабанов, куниц, лисиц, бобров и выдр, собирали дикий мед. Лермонт полюбил зачарованный русский лес, еще не тронутый человеком, с полянами, где в его рост, а в нем было шесть футов и два дюйма, росли цветущие травы. Особенно понравились ему возвышавшиеся над травами кусты царя-зелья — лютиков со стреловидными темно-синими кистями. Вот бы набрать неохватный букет этих цветов для Шарон…

Он пытался прикинуть, сколько миль от крепости Белой до Абердина, и стало ему страшно…

…На второй день в крепости Белая Джордж тоскливо спросил у дяди Дугласа, не может ли он хотя бы приблизительно сказать, сколько миль они покрыли от дома до Белой. Тот усмехнулся и положил ему руку на плечо.

— Что, уже соскучился по родине? Да ты не смущайся. Здешние волки, и те стремятся вернуться в свое логово. И я, старый волк, еще в Лондоне добрался до карт в книжной лавке и бегло подсчитал, приблизительно, конечно. Потом в Варшаве зашел в книжную лавку. Наизусть помню: от Эдинбурга до Лондона — около четырехсот миль. От Лондона до Скагеракка — 550 миль. От Скагеракка до Данцига — 400 миль. От Данцига до Варшавы — 200 миль. От Варшавы до Смоленска — 500 миль. Итого? Сколько, школяр-недоучка?

— Боже мой! Две тысячи пятьдесят миль! — сдавленным голосом ответил недавний абердинский школяр.

В эту минуту он вдруг понял, что обратного пути в Абердин, к матери, к Шарон, к Шотландии, у него практически нет!..

Дуглас похлопал его по плечу и сказал сочувственно:

— Не горюй, парень. Все в руках Божиих. Не горюй, племяш…