Если б не было тебя

Молчанова с трудом перевела взгляд на толстую акушерку, подкравшуюся к ней с мстительной улыбкой на губах. Бледное, в рытвинах, лицо излучало презрение к низшей касте – неопытным роженицам, еще только вступавшим в пору осознания женской доли. На руках у тетки лежало невероятно маленькое, сморщенное существо, которое нервно дрыгало красными, как у вареного рака, конечностями и ревело. Девочка. Маша зажмурилась. Только сейчас она поняла, что обе они выжили – и она сама, и этот ребенок, которого ни мать, ни отец не просили появляться на свет. Она сделала это самовольно: вопреки желанию родителей и диагнозу врачей, которые пять лет назад поставили Маше бесплодие. За эти годы молодая актриса смирилась с тем, что у нее никогда не будет детей. Даже решила, что это к лучшему: больше шансов добиться успеха в профессии. Можно выкладываться, как того требует сцена, извлекать из себя все до последнего нерва, заставлять нутро звучать на пределе возможностей, добираясь до самых тайных струн. Не беречь душу. Только так и приходит талант: через адский труд, самоотречение.

А теперь? Ей не выжить без театра, зато с младенцем на руках. Они обе обречены. Некому о них позаботиться, некому даже заработать на хлеб…

Маша вздрогнула от того, как резко и неожиданно боль вернулась, прожигая тело насквозь. Она распахнула безумные глаза юной Офелии и сквозь слезы увидела расплывчатый силуэт. Над ней склонилась мужская фигура в белом халате и медицинской шапочке.

– Терпи, – сосредоточенно пробормотал врач, – уже немного осталось. Если бы дала перед родами шейку матки поправить, внутренних разрывов бы не было. А ты начала брыкаться, теперь ничего не поделаешь, надо зашить.

Голос прозвучал раздраженно: так, словно Маша обязана была ощутить всю тяжесть своей вины. Она извивалась под руками врача, старалась уползти от иглы. Чтобы не оттолкнуть хирурга, пришлось до крови закусить губу и впиться ногтями в ладони.

– Ну, как, – доктор, не прерывая своего занятия, с любопытством садиста придвинулся ближе, – будешь еще рожать?

Маша сверкнула глазами и облизала пересохшие губы.

– Буду. Какие наши годы.

– Надо же! Обычно в родильном отделении бабы кричат, что «больше никогда», что мужика к себе близко не подпустят. А ты вон какая смелая, – он усмехнулся и придвинулся еще ближе, – не уползай. Все равно догоню.

– Швы будет больно снимать? – Маша с новой силой впилась в ладони ногтями – на руках оставались небольшие, но глубокие ссадины, как от надрезов.

– Нет. Внутренние сами рассосутся, там специальные нитки, снимать придется только те, что снаружи. Не переживай! Все будет красиво, даже лучше, чем прежде.

– Не надо мне лучше!

Она резко вскрикнула и болезненно дернулась.

– С вами, студентками, с ума сойдешь, – врач устало вздохнул, – все какие-то нервные.

Маша всхлипнула и отвернулась, чтобы спрятать накатившие слезы.

Она не могла понять, почему рождение происходит так по-скотски. В нем не было ни радости, ни души. «Дарить новую жизнь» – писали в книгах и говорили со сцены. На деле оказалось – разрывая себя на части, производить. В унижении, под невыносимую болтовню акушерок и врачей. С первой минуты в роддоме никто не отнесся к ней как к человеку – она превратилась в тушу, которую свежевали, крутили, мяли, тыкали, резали, выворачивали наизнанку. Каждый здесь – от уборщицы до хирурга – недвусмысленно дал понять, что за все удовольствия в жизни надо платить. И никто из них пальцем не пошевелил, чтобы облегчить заслуженные муки. Зато каждый сделал все, чтобы до конца жизнь запечатлеть в ней невыносимое чувство брезгливости и ненависти к себе. И Маша, и ее ребенок были помехой, мешавшей людям спокойно отсыпаться на работе в выходной день.

– Все! – доктор с удовольствием распрямился и начал снимать перчатки. – Теперь – грелку со льдом на живот, и поехали. Ночью поспишь, а утром привезем тебе ребенка. У нас палаты матери и дитя. Так что познакомишься со своим чадом еще до дома.

Каталка мрачно громыхала по длинному полутемному коридору. Маша никогда в жизни не видела морг, только в кино, да на учебной сцене пришлось однажды сыграть труп. Но тогда, под светом рамп, было скорее смешно и заботило только одно – дышать бесшумно, не «расколоться». А сейчас ей казалось, будто везут ее из самого настоящего морга к вратам преисподней. Могильный холод от грелки со льдом растекся по телу, даже кончики пальцев заледенели. Нянька зловеще молчала, открывая дверь в дальнюю палату: ни ординаторской поблизости, ни сестринской. Можно сколько угодно орать в пустоту, звать на помощь: никто не придет.

Втолкнув каталку внутрь палаты, женщина застелила железную кровать застиранной до серости простынею в ржавых пятнах. Кинула поверх медицинскую клеенку, потом – ветхую тряпку, видимо, служившую когда-то пеленкой.

– Давай, укладываться будем, – пробормотала она.

Маша с трудом приподнялась и неловко сползла с огромной каталки на панцирную сетку кровати. Места разрезов отзывались острой болью при каждом движении.