Если б не было тебя

Два самых любимых человека – папа и бабушка – бросили Катю одну. Одиночество грызло ее изнутри и не давало дышать. Чтобы избавиться от удушья, Катька часто доставала свой детский альбом. Вот она, годовалый карапуз, сидит на руках у бабушки и хохочет, запрокинув назад пушистую голову. Вот папа на прогулке подбрасывает ее вверх, и она летит, улыбаясь, сначала в небо, а потом к нему в руки. До сих пор помнила это чувство восторга и счастья. Так скучала по нему! Бабушка и папа были надежными. Катька могла рассказать им все, что угодно, и они бы не посмеялись, как мать, над серьезными чувствами маленького человека. Всегда слушали с вниманием, все на свете понимали. А как они умели жалеть! У Катьки все-все сразу проходило – и обида на маму, которая опять не захотела слушать, и боль в животе от детсадовских страхов, и даже ссадины – вечно она падала на ровном месте – переставали жечь. А теперь уж никто ее не жалеет.

Дед с матерью словно с цепи сорвались. Один без конца обвинял в том, что выгнали их с бабкой из квартиры, отправили жить на дачу. Они пошли на поводу у единственной кровиночки, хотели устроить ей счастливую жизнь. И где это счастье?! Где тот муж, на которого и взглянуть косо было нельзя, не то что слово поперек сказать. Художник! Куда им до такого зятя! Только дед и понимал, что удачливый бездельник, лимита подзаборная, слишком сладко устроился: живет в чужой квартире, ест на чужой счет и в свое удовольствие дни-ночи малюет. И мать от деда не отставала – винила в том, что Витя уехал из-за него. Тот и не пытался скрывать, что ненавидит зятя, немца поганого, лютой ненавистью. За то, что он не работал, как все нормальные люди, не вставал в шесть утра, не ехал на службу. За то, что был вражеских кровей и даже не пытался этого скрывать. За то, что все у «этого фрица» – иначе дед отца и не называл – было шиворот-навыворот: и вера католическая, и понятия о жизни другие, и мечты постыдные – уехать из великой страны. При каждой встрече ветеран войны и заслуженный человек, глядя на зятя, прищуривал глаза и шипел: «Валил бы ты в свою Пруссию, фриц». Отец улыбался тестю и вежливо отвечал: «Обязательно. Всему свое время».

И действительно, когда Катя перешла во второй класс, папа вдруг собрался и уехал. Сказал, что летит в Прагу по делам – нашел человека, который готов купить несколько его картин для своего ресторана. А потом пропал. Конечно, он предупреждал, что, если все сложится удачно и ему предложат работу декоратора, – были такие намеки, – отказываться он не станет. Но ни мама, ни Катька в это не верили. Как же так?! В чужой стране, без семьи?

А вот у папы все получилось, и он решил не возвращаться из Чехии. Объявился только через семьдесят дней, за которые мама поседела наполовину и превратилась в злую ведьму. Позвонил на свою голову и такое услышал… А потом только изредка писал: узнавал, здорова ли Катенька и как дела у доченьки в школе. После каждого такого письма мать плакала навзрыд целые сутки – в гости к себе отец не звал и сам не обещал прилететь. От Ленкиных слезных просьб отмахивался: лишних денег на путешествия нет. Он зарабатывает, конечно, но едва хватает на жизнь: снимать маленькую квартирку и покупать еду. Но ни о чем не жалеет. В Праге ему легче и свободнее, чем в Москве. Здесь ценят и его самого, и то, чем он занят.

А однажды пришло письмо, в котором отец так и написал: «Возвращаться в Россию мне лично смысла нет. Надеюсь, тесть будет рад». Мать устроила деду невиданный скандал. Первый раз в жизни Катя слышала, чтобы Ленка так визжала. Первый раз увидела, как мать падает на пол, орет и катается, выдирая на себе волосы.

Девочка залезла в старый бабушкин шкаф и плакала там от страха всю ночь. Но со временем привыкла: истерики матери стали повторяться все чаще…

Утром, накануне отъезда в Прагу, в дом пришли мужики в синих комбинезонах. Ленка указывала на мебель, которую надо разобрать, и рабочие тут же превращали ее в картонки и доски. Хлам, который еще десять минут назад был комодом или столом, выносили к подъезду и складывали в мусорный контейнер. Спасся только платяной шкаф, не напрасно опустошенный, как теперь выяснилось. Его затолкали в «детскую», и он тут же занял половину пространства. Еще уцелел материнский диван, втиснувшийся рядом с узкой Катиной кроватью, притертой вплотную к окну. Катин письменный стол, за которым еще Ленка учила уроки, пришлось поставить на дыбы. По-другому не получалось. В детской теперь было не развернуться – настоящий склад. Зато большая комната опустела и стала похожа на танцевальный зал: над паркетом висела старая люстра. И все.