Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины

Тридцатью годами раньше Толстой написал последнюю дорогу Анны Карениной, бегство ее в никуда (или – к пробуждению?). Измученная своим унизительным положением, тяжелым душевным расстройством, ссорами с Вронским, ревностью, невозможностью понять, как жить дальше, она, как в ловушке, мечется по городу, сперва к Долли, сестре мужа (Долли ей сочувствует), потом на станцию железной дороги с тем, чтобы найти уехавшего в имение Вронского. Решение покончить с собой еще не принято, но зреет в подсознании, нервы напряжены до предела, она не в силах сосредоточиться с тем, чтобы разумно оценить все, что происходит с ней, и так же не в силах отвлечься, уйти от навязчивых мыслей. Осмысление совершающегося в ее душе прерывается «кадрами» движущейся навстречу, по сторонам ленты внешних впечатлений, – эти впечатления врываются в ее внутреннюю жизнь, выхватывают что-то из ее памяти, что-то меняют, уточняют в потоке мыслей, возвращают ее к мучительной неразрешимости, как ей представляется, ее положения и вновь привлекают ее взор и сознание бьющей остротой сменяющихся вокруг образов.

«Сидя в углу покойной коляски, чуть покачивавшейся своими упругими рессорами на быстром ходу серых, Анна, при несмолкаемом грохоте колес и быстро сменяющихся впечатлениях на чистом воздухе, вновь перебирая события последних дней, увидала свое положение совсем иным, чем каким оно казалось ей дома… «Я умоляю его простить меня. Я покорилась ему. Признала себя виноватою. Зачем? Разве я не могу жить без него?» И, не отвечая на вопрос, как она будет жить без него, она стала читать вывески. «Контора и склад. Зубной врач. Да, я скажу Долли все. Она не любит Вронского, но я все скажу ей… Я не покорюсь ему; я не позволю ему воспитывать себя. Филиппов, калачи. Говорят, что они возят тесто в Петербург. Вода московская так хороша. А мытищенские колодцы и блины». И она вспомнила, как давно, давно, когда ей было еще семнадцать лет, она ездила с теткой к Троице. «На лошадях еще. Неужели это была я, с красными руками?.. Поверила ли бы я тогда, что я могу дойти до такого унижения?.. Но я докажу ему… Как дурно пахнет эта краска. Зачем они все красят и строят? Моды и уборы», – читала она».

И уже в последние свои минуты, на железнодорожной станции, когда делала последние в своей жизни шаги, и «быстрота биения сердца мешала ей дышать»:

«Две горничные, ходившие по платформе, загнули назад головы, глядя на нее, что-то соображая вслух о ее туалете: «Настоящие», – сказали они о кружеве, которое было на ней. Молодые люди не оставляли ее в покое. Они опять, заглядывая ей в лицо и со смехом крича что-то ненатуральным голосом, прошли мимо. Начальник станции, проходя мимо, спросил, едет ли она. Мальчик, продавец квасу, не спускал с нее глаз. «Боже мой, куда мне?» – все дальше и дальше уходя по платформе, думала она. У конца она остановилась. Дамы и дети, встретившие господина в очках и громко смявшиеся и говорившие, замолкли, оглядывая ее, когда она поравнялась с ними. Она ускорила шаг и отошла от них к краю платформы. Подходил товарный поезд. Платформа затряслась, и ей показалось, что она опять едет. И вдруг, вспомнив о раздавленном человеке в день ее первой встречи с Вронским, она поняла, что ей надо делать»…

Письмо Софье Андреевне. 28 октября 1910-го