Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины

Николенька умирает в феврале 1875-го, видимо, от менингита. О ходе болезни Толстой рассказывает в письме к брату: «У нас же очень плохо. Николенька, т. е. грудной, вот уже 3-ю неделю болен мозговой болезнью, и нет никакой надежды на выздоровление. Сначала рвало, потом стали делаться припадки – глаза остановятся, и икота, – и теперь продолжается все то же, только равномерно и медленно слабеет. Соне очень тяжело: кормить, ходить за ним и ждать смерти. И мне тяжело, особенно за нее… Вообще у нас очень грустно. Ты терял детей этой самой болезнью, поэтому знаешь это».

В автобиографии Софьи Андреевны находим пронзительно печальное описание похорон: «На третий день мы повезли его с Л.Н. хоронить в закрытом возке. Оба мы были нездоровы; морозу было 20 градусов и страшная метель. Когда поставили открытый гробик на снег, с ребенка ветер рвал кисею, покрывавшую его, венчик с головы; шубы наши распахивало ветром, который издавал страшные звуки. Уже ни о чем не могли мы ни плакать, ни думать. Похоронами спешили, и только одно нас заботило обоих, чтобы мы не простудились. Я боялась за Л.Н., он за меня».

Каждая смерть – новое событие еще и потому, что каждая предыдущая учит чему-то. Пережив смерть Пети, Толстой признается, что ребенок был еще слишком мал, чтобы иметь для отца какую-нибудь прелесть. Но пережитое не ушло, осталось в памяти, в мыслях, в душе, многое поменяло в его чувствах, представлениях. Пройдет больше года после смерти Николеньки – он еще младше Пети – Лев Николаевич напишет: «Прелестный ребенок (несколько месяцев уже видна была чудесная, милая натура)…» И: «До сих пор больно, очень больно…»

Смятение

«Жизнь с осложнениями, смертями и болезнями ввергла нас тогда обоих с Л.Н. в полную апатию», – будет вспоминать Софья Андреевна. Она-то убеждена, что нужно сменить одинокую деревенскую жизнь на что-то совсем иное – отправиться в заграничное путешествие, перебраться в город. Но, продолжает она с укором, жизнью тогда всецело руководил Лев Николаевич, и они продолжали жить в Ясной Поляне, разве что «ездили на еще труднейшую жизнь – в Самарские степи».

На кумыс отправляются в начале лета 1875-го. По дороге, в Москве Софью Андреевну, в последнее время недомогавшую, осматривает доктор Захарьин. «Захарьин сказал, что мое здоровье, особенно нервы, так расстроены, что надо лечиться, и особенно беречься. Что чахотки пока нет, но может сделаться. Помню, как он с укором сказал Льву Николаевичу: «Однако вы не поберегли ее». И потом прибавил: «Главное – диету молчания. Детей не учить. И ничего не делать правой рукой. Переписывать – строго запрещаю». И действительно, я верно переработала, потому что при прикосновении Захарьина к какому-то нерву правой лопатки – я вскрикивала от боли на всю комнату, и потом долго, долго после я испытывала ту же боль. По-видимому, Л.Н. немного испугался и стал очень ко мне добр, и берег меня, насколько умел. Трудно это было ему, он не привык…» <С.А.Толстая пишет воспоминания уже в 1900-е годы, в пору глубокого семейного разлада; отсюда часто их тон>.

Кумыс на этот раз не приносит желаемого исцеления. В Самарских степях, при всех неудобствах быта, тем более что поехали с детьми, Лев Николаевич и Софья Андреевна вроде бы на время оживают: их развлекают наблюдения за жизнью степного народа, башкир и русских переселенцев, недальние путешествия на ярмарки, покупка лошадей, башкирские скачки, устроенные самим же Толстым, но уже на третий день по возвращению в Ясную Поляну он пишет брату: «пора умирать».

Налаживается было кончать затянувшуюся «Анну Каренину», но – «не идет», «не берет». Вместо окончания романа он начинает статью, в ней хотел бы высказать главное, что ныне его занимает, что делает такой напряженной, часто мучительной его внутреннюю жизнь. От статьи уцелеют лишь отрывки, но и они передают душевное состояние, которое им владеет.

Ему сорок семь лет – наступила старость, – размышляет Толстой. Внешние явления мира потеряли для него интерес. Если и появляется у него желание вывести необыкновенную породу лошадей, затравить разом на охоте десять лисиц, написать книгу, которая вызвала бы громкий успех, приобрести миллион состояния, выучиться по-арабски и по-монгольски, то, он знает, что желания эти «не настоящие, не постоянные», что это только «остатки привычек желаний»: «В те минуты, когда я имею эти желания, внутренний голос уже говорит мне, что желания эти не удовлетворят меня». Он не видит впереди ничего, кроме смерти, и от этого испытывает порой «недостойный ужас». Но сознание не позволяет ему допустить, что жизнь человека, жизнь разумного существа всего лишь, по слову поэта, «пустая и глупая шутка». Нет, жизнь наша не бессмысленна – мы сами придаем ей неверный смысл. Уяснить ее подлинную цель – значит побороть безнадежность и отчаяние…