Если бы я была королевой… Дневник

Но что мне мешает? Ничего. Я свободна, я живу так, что все радости художника мне доступны. В моем распоряжении целый этаж.

Прихожая, туалетная, спальня, библиотека, мастерская с роскошным освещением, причем ее окна выходят на разные стороны; затем садик, где я всегда могу поработать. Я велела провести слуховую трубку, чтобы меня не отвлекали по пустякам и чтобы самой не бегать то и дело вниз. <…>

Что я делаю? Пишу девочку: она накинула на плечи старую черную юбку и держит над головой раскрытый зонтик[163]. Работаю на улице, хотя дождь идет чуть не каждый день. <…>

Четверг, 31 августа 1882 года

<…> Рисую мою Магдалину; у меня натурщица, которая изумительно для этого подходит; три года назад я видела одно лицо – точь-в-точь то, что мне надо, так вот, у этой натурщицы похожие черты и даже такое же выражение лица – напряженное, ужасное, отчаянное. <…>

Ничто и никогда не трогало меня в живописи так, как Жанна д'Арк Бастьен-Лепажа: в этой картине есть что-то таинственное, необычайное… <…>

Пятница, 1 сентября 1882 года

Получила от мамы письмо, она пишет, что на два месяца приезжают наши молодые соседи с друзьями и будет великолепная охота. Мама готова вернуться, но поскольку я сама ее просила предупредить, если… то вот она меня и предупреждает. Это погружает меня в бездну нерешительности, сомнений и тревог. Если поеду – погорела моя выставка… Работай я хотя бы летом как следует, у меня был бы предлог: я, мол, должна отдохнуть – так ведь нет. Словом, это было бы чудесно, не спорьте, но боюсь, что неосуществимо… Четыре дня и четыре ночи трястись в поезде, пожертвовать усилиями целого года – и все для того, чтобы попытаться понравиться людям, которых никогда не видела, и выйти за кого-нибудь из них замуж. По здравом рассуждении надо признать, что тут нет никакого смысла… Но раз уж я обсуждаю эту низость, возможно, что я на нее решусь… Потому что я сама не понимаю, что делаю. Пойду к гадальщице, к мамаше Жакоб, той, которая предсказала мне тяжелую болезнь.

За двадцать франков купила себе счастье по меньшей мере дня на два. Предсказания мамаши Жакоб немного путаные, но обнадеживают. Да-да, она настойчиво повторяла, что меня ждет огромный, шумный успех, что обо мне будут писать газеты; что во мне обнаружится великий талант… а потом произойдут значительные и счастливые перемены в моей жизни, мне предстоит прекрасное замужество, большие деньги, много путешествий, дальних путешествий. <…>

Ложусь спать радостная как дурочка, да ведь это мне обошлось всего в двадцать франков. Поеду не в Россию, а в Алжир… Если что-то мне суждено, то оно случится в Алжире точно так же, как в России…

Спокойной ночи, сегодня я счастлива, завтра буду хорошо работать. <…>

Четверг, 16 ноября 1882 года

<…> Пошла к очень хорошему врачу, он клинический хирург, человек незнаменитый и скромный, поэтому я надеялась узнать от него правду.

Что ж, любезным его не назовешь. Он все мне сказал без лишних слов. Я НИКОГДА НЕ ПОПРАВЛЮСЬ. Но мое состояние может улучшиться и стать более или менее терпимым, в том смысле, что глухота будет терпимой. Мне и так уже легче, а будет, кажется, еще лучше. Но если я не буду тщательно выполнять лечение, которое он мне прописал, мне станет хуже. <…> Впервые я набралась храбрости и сказала: «Сударь, я глохну». До сих пор я прибегала к иносказаниям вроде: «Я стала хуже слышать, у меня закладывает уши» и т. д. <…> Правда, он сказал, что улучшение наверняка наступит. Справлюсь как-нибудь, благо есть родные, которые с меня глаз не спускают и чуть что с проворством и любовью спешат на выручку… А окажись я одна, среди чужих!

А если бы у меня был злой и неделикатный муж… Мне двадцать два года. И хоть бы это искупалось каким-нибудь великим счастьем, которого я не заслужила! Но нет… Почему только говорят, что Бог добр, что Бог справедлив? <…>

Итак, я никогда не излечусь… Это можно вынести, но между мной и остальным миром отныне всегда будет висеть пелена. Ветер в ветвях, плеск воды, стук дождя по стеклу, шепот… Ничего этого я не услышу. <…> В конце концов, я предвидела нечто подобное: за год можно бы уж и привыкнуть. Я привыкла, но все равно – такой ужас!

Этот удар лишает меня самого необходимого, самого драгоценного… Дураки смогут надо мной смеяться. Это будет… Я этого не выдержу…

Лишь бы не стало еще хуже!

Пятница, 17 ноября 1882 года

Итак, отныне я ничтожная, неполноценная калека… Теперь мне не обойтись без поддержки и снисхождения родных, без деликатности чужих. Прощай, независимость, прощай, свобода.

Я такая гордая, а теперь мне на каждом шагу придется краснеть и остерегаться, как бы не попасть впросак. Пишу все это, чтобы лучше понять, но я себе этого еще не представляю. Это такой ужас, но до меня он еще не доходит, это так жестоко, так невероятно…<…>

Четверг, 7 декабря 1882 года