Если бы я не был русским

Родители Жорки были знакомы с матерью Лины. Он видел её несколько раз до той вечеринки у неё на квартире, когда, танцуя с ней, обратил внимание на её томную, упругую грудь, так покорно прижимающуюся к его груди, на широкие, тяжёлые бедра, послушно двигающиеся в его руках. Родители уехали на дачу, вино лилось рекой, и пили всю ночь. К утру остатки компании полегли кто куда, а он оказался на диване вместе с ней. Ей, видимо, снилось что-то эротическое, и с закрытыми глазами она прижималась к Жорке, но, открыв их, вдруг отталкивала его. Ей хотелось мужчину, наверное, не Жорку Аверьянова, а другого, но другого под рукой и под ногой не случилось. Предутренняя мужская эротика волновала и отталкивала её до тех пор, пока разозлившийся от бесплодной возни Жорка с полыхнувшим в мозжечке синим пламенем бешенства не овладел ею силой. И она сдалась, упирающаяся, не любящая, но покорённая. И она стала второй женщиной, взятой полупьяной, при помощи грубой силы, и второй женщиной в его жизни.

Родители его и её как-то обо всем этом пронюхали и после ещё двух-трёх любовных экстазов, сопровождаемых бульканьем портвейна, поспешили вытолкнуть их в дурацких нарядах жениха и невесты в ЗАГС и потом в однокомнатную квартиру, отбитую у кого-то Жоркиным начальственным родителем для пущего счастья своего непутёвого сына. А Лина, войдя в эту реку нечаянно, послушно поплыла дальше, потому что из двух зол: жизнь с ненавистной матерью или с Жоркой — выбрала, как ей показалось, меньшее.

Если у Жорки Лина оказалась второй и самой серьёзной любовницей, то у неё опыт имелся несравненно более обширный, ибо её отнюдь не легкомысленная конституция, прозрачные даже спьяну серые глаза и довольно пушистые русые волосы сразу находили отклик в суровых мужских душах молодежи того района, где она училась и жила. Но опыт первый произвёл над ней вдвое старший её директор универмага, армянин, приятель её отца.

Под видом показа импортного платья он завез её к себе домой, поил французским коньяком и уговорил тут же примерить платье. Оно оказалось впору, и Лина почувствовала себя в нём не просто симпатичной, а почти могущественной. Чувство благодарности к нему всё же не смогло нейтрализовать отвращения к его жадным, забегавшим по её телу, как тараканы, пальцам, но всё сгладил коньяк, а наутро, едва не блюя от отвращения, она бежала домой, позабыв подаренное ей дорогое платье. Впрочем, он вскоре занёс его к ним домой и приглашал её посмотреть что-то ещё, поступившее в его универмаг, но она наотрез отказалась. За директором последовали два брата, из которых ей нравился тот, что гулял с другой. Но она отдавалась несимпатичному ей второму брату в неясной и смутной надежде на того, желанного. И он тоже снизошел до неё, как оказалось позже, с полного согласия несимпатичного, но при условии, что несимпатичный тоже не выходит из игры.

Были и ещё кое-какие мужчины, а последним перед Аверьяновым прошагал преподаватель физкультуры в школе. Но когда она выяснила, что ничем особенным, кроме выдающейся эрекции, он не обладает, скоро распрощалась с ним, хотя именно он обучил её многому из того, что должна уметь делать в постели и без неё современная женщина, чем приятно удивляла она потом Жорку и помогла проинтегрироваться Серафиму.

Аверьянов узнал от неё самой и о братьях, и о могучем физкультурнике, как ни странно, ничуть не задевшем его дремавшую ревность. Но после признания Лины, что первым её возлюбленным был армянин, он вновь взбеленился. Его поразило, что и здесь его опередил не русский. То, что физкультурник и братья тоже оказались в первых рядах, его не очень волновало. А вот то, что самый первый! Проклятые «чёрные»!

Они мельтешили повсюду, на улицах, в метро, на рынках, в редакциях, в милиции и даже в партии. Они дружны и сплочены между собой, а белым людям, хозяевам этой страны, на всё наплевать, в том числе и друг на друга. Милиционер татарин отпускал задержанного пьяного одноверца, а русские милиционеры составляли на своих же русских акты, били их руками и ногами, когда бить нужно было других, чужих всем «чёрных». Евреи редакторы принимали к напечатанью рукописи своих евреев или тех, кто жидовствовал под их дудку, а его, Аверьянова, белого по седьмые колена отсылали вновь на улицу из-за «слишком явного и узко националистического верноподданичества». А взять, к примеру, симфонические оркестры или издевательскую насмешку над русской культурой — оркестр русских народных инструментов. Инструменты-то русские, а играет кто? Жиды и им сочувствующие.

А сколько иностранцев в страну напустили, и были бы хоть настоящие, фирменные иностранцы. У этих и женщины симпатичные, и кое-каким барахлом с них разжиться можно. А что возьмёшь с плюгавых и прыщавых вьетнамок или гориллоподобных негритянок? Они сами тут побираются да ещё негритят с китайчатами потом здесь прописывают. В иных местах русскому человеку на улице сквозь это отребье не протолкнуться. Нет. Так дальше продолжаться не может.