Если бы я не был русским

После переезда родителей и его самого в Ленинград национализм на некоторое время потерял питательную почву, а привычка есть сырое мясо подвигла его на такой довольно рискованный способ самоутверждения среди новых приятелей, как употребление в пищу кошачьего мяса. Кошек ловили сообща в подвалах дома, где поселился Жорка с родителями. Убивал их и разделывал один из местных хулиганов, а Жорка резал по кусочку тушки то оттуда, то отсюда и, закусывая квадратиками сахара, пожирал на глазах у обалдевшей от этого зрелища публики. Ореол чертовщины он утверждал и долгим, никем не прёодолённым висением на одной руке и стоянием с поднятой рукой сколько угодно времени. Входя в пустой вагон трамвая, он плевал на чистые сиденья, мочился в телефонных будках.

С течением времени и возникновением других интересов интенсивность этих удалых поступков несколько снизилась, а привычка к сырому кошачьему мясу вообще испустила дух, ибо Жоркой брезговали девушки, наслышанные о его удивительных способностях. А девушек Жорка желал со страстью объевшегося мясом мартовского кота и, не находя доступного объекта удовлетворения своей страсти, до поры до времени утешал её творчески осмысленным и профессионально изученным ещё на Кавказе молодёжным рукоблудием. Иногда ему удавалось сублимировать эту страсть в форму более высшую, и таким образом он стал подающим надежды прозаиком и написал несколько рассказов, которые срочно были отнесены им в редакцию журнала «Мойка» в предвкушении уже стоящей за углом редакции всесоюзной, а то и европейской славы.

Литсотрудник, вставший на пути его триумфа, оказался человеком трудно идентифицируемой национальности и поэтому, когда он стал корить автора квасным патриотизмом одного рассказа и лобовым верноподданичеством другого, Жорка восстал против власть имущих и с криком: «повсюду жиды засели!» — навсегда покинул редакцию солидного журнала.

Оставив в покое сублимацию, Жорка решил идти не обходным, а прямым путём. Жила в их дворе красивая и совершенно бесстыжая девка Нона, на беду Жорки опять же нацменка-еврейка. Бесстыдство её было явно не русского свойства, ибо, например, по просьбе дворовых мальчишек-малолеток она могла задрать юбку и показать то, о чём её просили. Говорили, что она отдаётся парням и мужчинам постарше из спортивного интереса только один раз и что ведёт счёт этим отдачам, а счёт якобы состоит уже из 170 человек. Жорка знал цену всем этим разговорам во дворе, но было несомненно то, что Нона девушка без предрассудков и весьма самостоятельная. Родители Жорки были партфункционерами средней руки, и деньги у них всегда водились, а холодильник просто ломился от непростой жратвы, регулярно приносимой матерью из их партийных закромов. Поэтому на Жорку денег родители не жалели, и одевали, и в карман совали, не жадничали.

Жорка думал овладеть Ноной без труда и не очень даже старался в ознакомительных разговорах, а сразу же повёл её в ресторан, заказывал пить, есть широко, как настоящий мужчина, а после напросился к ней в гости. Её родителей дома не было. Жорка сунулся хватать её, куда-то пытался потащить, но она его быстро осадила, сама постепенно за разговором сняла платье, бюстгальтер и всё прочее. Расхаживая перед ним совершенно голой и поддерживая снизу руками и без того торчащие чрезвычайно дерзко груди, она спрашивала его, не похудеть ли ей. Он тоже снял рубашку, расстегнул брюки и не знал, что делать дальше. Она села перед ним на стул и взяв его руку в свою, сунула её себе между слегка расставленных ног, заставляя его шевелить там внутри пальцами. Он принялся было за дело, как вдруг, резко отбросив его блудливую длань и сдвинув колени, она вскочила, надела трусы, бюстгальтер. Он не понимал, что произошло, а она, уже надевая платье, сказала, что у неё сегодня нет настроения и вообще скоро придут родители, а потом выгнала его из квартиры, как ничтожного щенка.

Но что противнее всего вспоминать было Жорке, это то, как не в силах выдержать доведённое до крайности вожделение, он тут же в её подъезде, кроя сверхъестественными ругательствами эту и всех остальных евреек на свете, облегчил своё желание неистовым рукоблудием, воздерживаться от которого ему в последнее время и так стоило огромного труда. И вытирая руки об обивку её двери, он закончил эту любовную историю следующей эпитафией:

— Ну, падла жидовская, погоди!