Если бы не друзья мои...

Не знаю, сколько я спал. Мне снилась печеная картошка, белая, рассыпчатая, Егор и Ипташ выуживали ее из золы, мяли в ладонях, макали в соль и ели с черным хлебом.

Вскочили мы все разом. Совсем близко от нас раздалось несколько выстрелов. Дверь амбара была приоткрыта. Едва Егор взялся за нее, ударила очередь из автомата, и он растянулся у порога. Кровь залила высокий лоб.

Нас вывели. В нескольких метрах от амбара, раскинув руки, лицом кверху лежал Ипташ. Его тонкогубый рот был полуоткрыт, и немецкий унтер-офицер объяснял молодому солдату, почти подростку, как извлечь золотой зуб изо рта. За свою неосторожность Ипташ поплатился жизнью.

Если бы не Пименов, нас, скорее всего, расстреляли бы тут же во дворе.

— Мы, — объяснил он унтер-офицеру, — бежали от обстрела и заблудились. Если бы мы собрались бежать, — твердил он, — то конечно уж остались бы в лесу, а не шли сюда через открытое поле.

У Пименова огорченный вид, весь он олицетворение наивности и простоты. Не верить ему невозможно. Но когда он поворачивал голову к нам и взгляд его падал на Ипташа и на Егора, в его глазах вспыхивал огонь яростной, неистребимой ненависти.

Унтер-офицер послал в деревню одного из солдат — узнать, как с нами поступить.

Мы стояли, прислонясь к забору. Егор неподвижно лежал у дверей амбара, и минутами я завидовал ему.

ОТ РОСЛАВЛЯ ДО МОГИЛЕВА

Снова бредем по неширокому шоссе, недавно омытому холодным октябрьским дождем, плетемся в хвосте длинной колонны. Влажный ветер дует в лицо, мешает идти. Едва держусь на ногах, и то только потому, что с обеих сторон поддерживают друзья — Федя Пименов и Николай Сергеев. Высоко над нашими головами пролетают стаи птиц, без устали машут крыльями, спешат туда, где теплей, — на юг. Нас гонят на запад…

Рославльский лагерь.

Здесь для нас приготовлены нары — новые узкие нары в четыре яруса. Пахло свежеоструганным деревом. Нам троим удалось устроиться рядом на втором этаже. Какое же это блаженство — лежать, вытянув ноги, лежать несколько часов подряд, когда у тебя есть крыша над головой!

Федя и Николай куда-то ушли, а я сразу задремал.

Я услышал треск, но соскочить уже не успел. Нары надо мной проломились и упали со всем грузом человеческих тел. Мне придавило грудь и голову.

Удивительное дело! Сколько раз за последнее время я призывал смерть, а сейчас, когда оказался с ней лицом к лицу, откуда только взялись силы закричать:

— Федя, Коля, где вы?

Они выросли точно из-под земли, и я услышал Николая:

— Держись, браток! — Мощный голос его покрыл шум и стоны. — Стой! Слушай мою команду! Раз, два, взяли! Раз, два, подняли! Раз, два, выше! Федя, тащи его!

В первые минуты я не мог и слова вымолвить, болела грудь, я с трудом дышал. Сергеев обнял меня, прижав к себе, и странно — не я, а он смахнул рукавом шинели набежавшую слезу.

— У, гады! Вырваться бы только из ваших рук, уж тогда посчитаемся!

Проклятия сыпались дождем.

— Надо спасать остальных, — первым напомнил Федя, — хватит распускать нюни.

…Путь на Кричев был последним пешим этапом, оказавшимся нам под силу. В тот день и Сергеев заявил:

— Если сегодня не добудем еды, не смогу дальше двигаться.

Хотя по дороге в нашу колонну вливались новые группы пленных, она все таяла — вдоль дороги оставались лежать десятки тел. Те, кого гитлеровцы не добивали, умирали за ночь от холода.

Будь я один, не подняться бы мне в то утро. Всю ночь мокрый снег вперемежку с дождем не давал уснуть. Первое, что мы увидели на рассвете, был густой туман, что стлался белой пеленой низко над рекой; ее медленно катившиеся воды были едва-едва различимы. На другом, высоком берегу реки виднелся дубовый лесок — его золотистый убор уже заметно поредел. Толстым ковром устилали замерзшую землю полегшие некошеные травы и опавшая листва.

Сегодня конвоиры впервые не обманули нас. У входа в Кричевский лагерь в деревянной постройке выдавали хлеб.

Мы проходили двумя шеренгами. В середине, спина к спине, на невысокой скамье стояли два немца: один пропускал правую шеренгу, другой — левую. В открытые с обеих сторон окна, на обитые белой жестью подоконники, снаружи подавали порции хлеба.

Когда мы подошли к порогу, часовой, стоявший в проходе, повернул к нам голову и крикнул:

— Хальт!

Не так-то просто остановиться, когда в нос бьет кисловатый запах долгожданного хлеба, когда желудок сводит судорога и все в тебе кричит: «Есть!» К тому же сзади напирают такие же изголодавшиеся люди. Николай сделал лишний шаг вперед и раньше времени протянул руку.

— Цурюк! — гаркнул гитлеровец, сверкнув глазами цвета стоячей болотной воды. Он явно не прочь огреть Сергеева нагайкой, в которую вплетены металлические нити, но ему со скамьи до Николая не достать, а слезть, видимо, лень.

Мы оттащили нашего друга назад, но часовой не сводил с него глаз, в которых не утихала злоба. Он двигал мясистыми губами, повторяя без конца:

— Швайн!

У окошка уже никого не было, и все же прошло еще немало времени, пока гитлеровец, помахивая нагайкой, наконец закричал, раздирая широкий жабий рот:

— Ап, ап!