Если бы не друзья мои...

Одной стороной лагерь примыкал к окраине города, противоположная выходила к роще. Эта роща не давала покоя. Дожить бы до лета, а там — бежать, скрыться в зарослях орешника, спрятаться в густой тени старых дубов и рассчитаться… рассчитаться сполна — за разрушенные города и села, за все муки, издевательства, голод, убийства… Бежать в лес…

Мечтать гитлеровцы не могли запретить, но как осуществить мечту?.. Как?

Одну-единственную ночь мы провели в бараке. Наутро покинули его, предпочитая замерзнуть под открытым небом; мы расчесали себя до крови, так извели нас вши и блохи.

Друзья притащили меня на какой-то чердак, укрыли тряпьем. Над головой гремела старая железная крыша.

Прошло два дня. Я не поднимался, не шел за пайкой хлеба и порцией баланды. Федя принес мне кусочек хлеба и немного похлебки в котелке.

— Ешь, — сказал он, — мы все поделили на три части.

Я видел: что-то произошло между Пименовым и Сергеевым. Николай сидел с опущенной головой и избегал взгляда Феди. Снова Пименов пришел один и снова принес мне кусочек хлеба и немного баланды. Вечером, тяжело ступая отекшими ногами, явился и Сергеев. Долго лежал рядом, не произнося ни слова. Он день ото дня все сильнее распухал, уже едва видны были его глаза — тоненькие голубые полоски под мертвенно-бледными веками, кровоточили десны, шатались зубы, потрескавшиеся губы посинели. На нем лопнула шинель, сапоги он сменил на ботинки огромного размера. И все же в нем жила еще немалая сила.

— Знаешь, — тихо заговорил он, — один только Федя делится с тобой своей порцией. Я не могу. Сегодня утром я поклялся, что оставлю тебе часть, и не выдержал, съел. Слышишь? — Он потряс мою руку. — Есть новости: завтра всем, кто не может ходить, будут выдавать хлеб и баланду возле наших бараков. Мы тебя осторожно спустим вниз и, как только получишь, поднимем снова. Ладно?

…Назавтра было Седьмое ноября. Крики и суматоха начались за час до рассвета. Новость, которую сообщил Николай, знали все. Выстроились две колонны, в одной люди, способные передвигаться, в другой больные и вконец ослабевшие. Пименов и Сергеев поддерживали меня.

К нам подошло несколько немцев с большой группой полицаев, вооруженных резиновыми дубинками. Сначала повели колонну «здоровых». После долгих колебаний Николай решил остаться со мной.

Небо нависало сплошной серой пеленой, снег падал крупными мокрыми хлопьями, дул резкий, порывистый ветер. Откуда-то послышался шум. С другого конца лагеря сюда бежали запыхавшиеся окровавленные люди: побои вместо хлеба и баланды — вот чем их накормили гитлеровцы. Только теперь я заметил, что наша колонна окружена. Ждут кого-то, что ли?

— Господа пленные, — обратился к нам немецкий офицер через переводчика.

Нас называют господами. Это дурная примета.

— Господа пленные, — повторил офицер, — поздравляем вас с вашим праздником Седьмого ноября и просим принять наш подарок — по десять ударов каждому!

Он повернулся к полицаям и поднял правую руку:

— Внимание! Не торопиться! Начали!

И на этот раз Сергееву досталось больше, чем другим. Кто-то по-звериному рычал:

— Бей его, того, большого!

Потом я снова очутился на чердаке, не ощущая ни боли, ни холода, ни голода. Решил: от Фединой доли откажусь. Не может же это длиться вечно, меня он не спасет, а сам погибнет!

В этот день Коля к нам не вернулся, не явился он и на следующий день. Сколько Федя ни искал, все было безуспешно — Николай Сергеев как в воду канул.

ПОЧТИ ЧУДО

Обычно угрюмый и молчаливый, Пименов был на этот раз оживлен и разговорчив. Его глаза искрились — он вспоминал, как по окончании института участвовал в экспедиции, как пришлось целую неделю голодать, как он потом учился на немецком факультете института иностранных языков, рассказывал о своей молодой жене. Вдруг он сказал:

— Знаешь, что я решил? Отведу-ка я тебя в лазарет.

В лагере было запрещено всякое передвижение с наступлением темноты. Часовые, завидя после положенного часа пленного, стреляли без предупреждения. Все об этом знали.

Время перевалило за полночь, когда Пименов потащил меня в лазарет. Сначала он меня только поддерживал, но потом я окончательно обессилел, и он тянул меня волоком. Железные подковы ботинок гулко стучали по булыжнику. Через каждые несколько шагов Федя опускал меня на камни и отдыхал.

— Почему в нас не стреляют? — недоумевал он.

Это удивляло и меня. Мы уже были недалеко от лазарета, когда под деревом близ дороги блеснул острый луч электрического фонарика и раздался окрик:

— Хальт!

Следом послышалась вторая команда:

— Один ко мне, остальные на месте!

Пименов направился к часовому, и я слышал, как он объяснял по-немецки:

— Мой товарищ умирает, я тащу его в лазарет.

Федя с двумя часовыми подошел ко мне. Один из них наклонился, посветил и махнул рукой:

— Рус капут.

— Откуда ты так хорошо знаешь немецкий? Кто ты по профессии? — спросил второй часовой у Феди.

— Учитель, биолог.

— Коллега! — воскликнул тот. — Я тоже учитель, лингвист. Русская литература — хорошая литература. Толстой, Тургенев, — он понизил голос и оглянулся: — Горький. Меня зовут Гюнтер Пургель.