Если бы не друзья мои...

Немало ведер воды мы перетаскали, пока обсудили план побега в мельчайших подробностях. Надо постараться как можно дольше задержаться на работе, чтобы возвращаться назад, когда стемнеет, и расправиться с охраной неподалеку от лагеря. Но, допустим, удастся быстро, без шума, убрать конвойных, отобрать оружие, переодеться в их одежду. А как пройти мимо лагеря, чтобы нас не заметили с пулеметных вышек? Куда девать трупы гитлеровцев? Остаться в леске, который виден отсюда, — безумие. Хватит ли у нас сил добраться за одну ночь до большого леса? И все же нам казалось, что этот план имеет больше шансов на успех, чем побег из самого лагеря.

Комендант, словно догадавшись о наших планах, запретил брать санитаров на работу в город, и вот уже почти месяц, как мы безвыходно торчим в лазарете.

Мы уже знаем, что в лесах близ Могилева действуют группы партизан. Теперь незачем добираться до линии фронта. Только бы убежать отсюда, а там…

Через день мы с Глебом отдавали Тихону по четвертушке наших хлебных паек, и он прятал их на чердаке, где хранилось два острых ножа, заступ без черенка и маленькие ножницы.

Мы с Григорием Тимченко мыли пол в коридоре. Шумов сидел у открытого окна и пел:

Сижу за решеткой в темнице сырой…

Не ему бы петь эту песню: у него писклявый, ребячий голос, но поет он с таким чувством, что у самого крупные слезы катятся по щекам.

Вскормленный в неволе орел молодой.

Могли ли мы, советские юноши, понять раньше эту песню? А сейчас… Сейчас мы немало можем рассказать о том, что такое решетка, что такое неволя. Немало можем добавить и своих слов к этой песне…

Послышались быстрые шаги — с первого этажа бежал сюда Саша, переводчик. Он еще издали закричал:

— Всем санитарам — на первый этаж! На построение! Быстрее!

С тех пор как я в лазарете, впервые санитаров созывали на построение. У меня мелькает мысль: спрятаться на чердаке? Ну, а если нас пересчитают или проверят по спискам? Меня только что здесь видели, это может вызвать серьезные подозрения. Что же делать?

— Пошли! — скомандовал Аверов. По его лицу видно, что и он обеспокоен. — Саша, — схватил он переводчика за руку, — будь другом, скажи, что случилось.

Тот вырвал руку и, не останавливаясь, ответил:

— Сам не знаю. Но, по-моему, бояться нечего.

Первым встал в строй Аверов, вторым Шумов, рядом с ними остальные старшие, затем рядовые санитары. Глеба, Тихона и еще трех человек здесь не было — таскали картошку из амбара на кухню.

Перед строем стоял помощник коменданта, щеголеватый офицер с сытым, холеным лицом, аккуратной прической и подкрученными усами, казалось сошедший с вывески провинциальной парикмахерской.

Он заговорил:

— Требуются санитары в другой лазарет, там будут лучше кормить. Кто согласен перейти туда, пусть сделает три шага вперед.

Все хорошо знали, что нельзя верить ни одному слову фашиста, и никто не тронулся с места.

— Кто? — повторил немец.

Стало так тихо, что я слышал стук собственного сердца.

— Кто у вас старший санитар?

— Я! — ответил Аверов.

Помощник коменданта взглянул на него и после недолгой паузы скомандовал:

— Выходи из строя!

Казимир Владимирович вышел — бледный, лицо, как всегда, каменное.

Помощник коменданта двигался вдоль шеренги и приказывал самым молодым, самым с виду здоровым выйти из строя — рядом с Аверовым оказался Шумов, Кузьма и еще два человека. Но этого, видимо, было мало и офицер велел Аверову вывести еще санитаров. Теперь уже Казимир Владимирович шел вдоль шеренги, и, если тот, на кого он показывал пальцем, не выходил немедленно, раздавался свирепый окрик немца:

— Фортретен!

Когда Аверов оказался возле моего соседа справа, я тихо шепнул:

— Прошу, меня не берите…

В ответ он ткнул пальцем в меня, и через секунду прогремело:

— Фортретен!

Немного позднее Казимир Владимирович сказал мне, как бы оправдываясь:

— Должен же я был на кого-нибудь указать. Ты не думай, я тебе зла не желаю и в обиду в случае чего не дам.

Помощник коменданта пересчитал нас, приказал переписать пофамильно и через час явиться в дезинфекционную камеру. Назад в лазарет, предупредил он, мы уже не вернемся.

Кто из стоящих рядом со мной мог понять, как меня пугала эта дезинфекционная камера?

Я переходил от койки к койке и в полумраке прощался с больными:

— Выздоравливайте, будьте счастливы…

— Перед уходом давайте присядем на минутку, — предложил Шумов.

С Тимченко мы обнялись, расцеловались.

— Ежели что, не поминай лихом, — проговорил он.

— И вы меня не поминайте лихом, — громко произнес я и тихо добавил: — Беги к картофельному амбару и расскажи Глебу и Тихону, что здесь произошло.

— Сейчас, — так же тихо ответил он.

В дезкамере я сидел в темном углу, прижав колени к животу, весь съежившись от внутреннего холода.

В общем лагере нам была отведена полуразрушенная комната, полная грязи и мусора. Каждый нашел себе дело — кто чинил нары, кто закладывал чем попало дыры в окнах, мы с Кузьмой подмели и очистили от мусора наше жилище — надолго ли?

— Казимир Владимирович, узнали вы что-нибудь новое?