Если бы не ты

– Лили, – простонал старик. – Лили, ты же знаешь, что я сожалею?

Я скрипнула зубами. В нижнем отделении прикроватного шкафчика нащупала пакет. Достала знакомые две ампулы и шприц на пять кубиков. Если заставить себя действовать автоматически, эмоции почти не давят между лопаток.

– Лили? – испуганно встрепенулся Альберт.

Старик рыскал безумными глазами по комнате. Вглядывался в тусклые голубые стены, размахивал руками, пытаясь нащупать то, что желал, как мне казалось, больше жизни. Меня. Его Лилию на сегодня. Рот старика кривился уродливым спазмом, с губ капала слюна. Руки безуспешно зачерпывали пустой воздух.

– Лили?

Я медлила с ответом, знала – он меня не видит, упивалась его страхом. Болезнь Альберта отняла у него не только остатки рассудка, но и зрение. Недавно Вербицкий ослеп окончательно.

– Я здесь, – наконец устало проговорила я, – просто нужно сделать укольчик.

Привычными движениями вскрыла ампулы, натянула поршень шприца до упора. Смешиваясь в прозрачном цилиндре, лекарство стало бледно-розовым. Выпустив пузырьки воздуха, что уцепились за стенки, я зажала ватку и подошла к кровати старика.

Жалость – дар, которым награждаются избранные. С каждым разом, когда приходилось переживать эшафот Вербицкого вместе с ним, я чувствовала, как жалость к нему угасает. Яркие всполохи сожаления стали редкостью, неизменно превращаясь в золу отвращения. Единственное, что сдерживало меня от грубости и заставляло носить маску добродушия – обязательство достойно ухаживать за любыми больными. Не зависимо от социального статуса, возраста или характера. Рита говорила, что клятва Гиппократа не имеет по сути никакого значения, главное выбирать то, что выгодно тебе. Сейчас или в будущем. Рита всегда просчитывала жизнь на пару шагов вперед. Я так не умела.

Недавно пришлось пополнить список неумений еще несколькими пунктами. Тяжелее всего далось признание в собственной слабости. Оказалось, я не умею нарушать клятвы, не умею воспринимать свои обязательства несерьезно, не умею не быть лучшей.

Жизнь учила, что только тот, кто стремится вырвать кусок зубами, кто готов рыть из-под себя землю ради выживания – достоин дышать. Мне некому помочь. Я уяснила этот урок давно и запомнила его навсегда.

Рассчитывать можно только на себя.

Это правило впилось в мозг, как клешни рака цепляются за неудачно подставленный палец рыбака. Намертво. Только вот оно никогда не было страховкой от ошибок, которые я совершала.

– Лили?

Я вздрогнула, поняв, что уже пару минут застыла в молчании над Альбертом.

– Да-да, сейчас.

Отвела одеяло в сторону, обнажив истощенное тело.

– Перевернись, пожалуйста.

Альберт прокряхтел, цепляясь за простыни. Послышался треск ткани. Медленно, словно муха, запутавшаяся в паутине, он перевернулся на правый бок. Сухая кожа, похожая на пожелтевшие листы, натянулась, очертив острые грани позвоночника. Сиреневые язвы обнажились, источая запах гнили.

Помню, когда впервые делала Вербицкому укол, меня стошнило. Я успела забежать в туалет его палаты, прежде чем желудок воспротивился полностью и низвергнул содержимое. После, вытирая слезы, я робко вернулась к старику. Было невыносимо стыдно.

Альберт не сказал никому. Он, как ни в чем не бывало, звал меня Лилией и продолжал бормотать всякую ерунду. Сделал вид, что ничего не случилось. Тогда, я впервые подумала, что его безумство всего лишь игра.

Умно спланированная игра.

Растянув складку кожи, я вогнала иглу на три четверти, Вербицкий вздрогнул. Медленно надавливая на поршень, маленькими порциями впустила лекарство. Старик напружинился, сжал кулаки.

– Еще чуть-чуть, Альберт. Сейчас станет легче.

Лекарство, которое мы ему вводили для облегчения болезненных спазмов, при реакции с кровью вызывало жжение. Получалось, что мы растягивали муку Альберта, заменяя большую боль меньшей. Но другого выхода не было.

– Вот и все.

– Спасибо, – прохрипел старик, переворачиваясь на спину.

Он раскинул худые ноги в стороны, совершенно не стесняясь наготы. Дыхание Вербицкого сделалось шумным, прерывистым, на лбу выступили крупные бусины пота. Я спешила справиться со всеми обязанностями и поскорей избавиться от Альберта. Его присутствие душило.

Вооружившись корнцангом, я пережала тонкую пластиковую трубочку. Желтая жидкость застыла. Пару минут ушло на то, чтобы вылить содержимое судна в туалет и продезинфицировать пластиковую поверхность. Вскоре я сняла корнцанг с мочевого катетера, спустив кончик трубочки обратно в судно.

Осталось всего ничего. Обработать язвы Вербицкого антисептиком и смогу покинуть эту ужасную палату.

– Лили, а ты меня когда-нибудь любила? – произнес Альберт, пристально разглядывая меня, когда я проводила салфеткой по его предплечьям.

От этого внимательного взгляда и осознания, что Вербицкий на самом деле слеп –меня прошиб липкий пот.

Я покосилась на него. Могла Лилия любить этого мужчину? Того, кто своим богатством и жадностью задавил полгорода, того, кто всегда ставил свои интересы превыше других. Могла Лилия любить собственного убийцу?

Я покачала головой.

Вербицкий скривился. Он видел?