Если бы всё было иначе

Неужели ему казалось, что я краду у него Мэл? Что я пристала к его семье как банный лист и покушаюсь на их боль, которая не имеет ко мне отношения?

Как он мог такое подумать – что эта боль меня не касается?

Я росла, подчиняясь тем же правилам, что Ро и Люк. Мы засыпали под одни и те же сказки. Мэл обнимала нас, ругала и любила – всех одинаково. В моих воспоминаниях Мэл укладывала меня спать чаще, чем мама. Мэл была моей семьей во всех смыслах этого слова, которые имели значение.

Как Ро мог этого не понимать?

После того злополучного вечера наше общение складывалось странно. Он не говорил, почему на самом деле попросил меня уйти, а я все так же его чуть-чуть за это ненавидела. По крайней мере, пыталась. Но бо́льшую часть времени я просто грустила. Раньше у нас с Ро не было друг от друга секретов. Мы ссорились, но никогда не обижали друг друга специально. Это заставляло меня задумываться: вдруг в нашей дружбе произошли необратимые изменения и теперь мы медленно становимся чужими?

Прошло несколько дней, и наступила суббота. Мы с Ро сидели в «Росас» – пекарне Мэл – и набивали животы кексами «Красный бархат». «Росас» в переводе с тагальского означает «роза», но посетители постоянно думали, что это имя хозяйки, и называли так Мэл.

Передо мной лежали временно забытый учебник по матанализу и стопка бумажек, наглядно демонстрировавших мои неудачные попытки высчитать значения переменных. Когда Роуэн предложил мне помочь, я так обрадовалась возможности провести время вместе, что сразу же согласилась, однако от его «помощи» не было особой пользы. Он разбирался в матанализе немногим лучше меня.

Из подсобки до нас доносился голос Мэл, дававшей наставления женщине, которой следующие несколько месяцев предстояло вести дела в пекарне, пока Мэл будет проходить курс лечения.

– Мне так нравится ее акцент, – прошептала я Роуэну, что-то листавшему на телефоне – вероятно, результаты теннисных матчей, поскольку Уимблдон был в самом разгаре.

Он не ответил. Я пнула его ногу под столом и повторила то, что только что сказала. Эта женщина – Беверли – говорила с чопорным британским акцентом, но иногда вдруг начинала растягивать слова, как это делают на Среднем Западе. Я слышала, как она рассказывала Мэл, что родилась в Брайтоне, но потом переехала в Огайо и прожила там уже больше пятнадцати лет. В Винчестер редко заезжали чужаки, и такое событие каждый раз воспринималось с энтузиазмом.

– Хмм, – неопределенно промычал Роуэн.

Я встала, подошла к его стороне стола и наклонилась, притворяясь, что хочу достать салфетку, хотя на самом деле мне хотелось посмотреть, что он так внимательно изучает. Если там было что-то мерзкое, я собиралась зарядить ему ногой в лицо.

Увидев логотип больницы, где Мэл должна была начать лечение в следующий понедельник, я застыла на месте.

Роуэн наконец заметил меня и тут же выключил телефон, прошипев:

– Не лезь, пожалуйста.

Я ощутила укол боли из-за того, что его первой реакцией было от меня закрыться. Вечер, когда Мэл поставили диагноз, повторялся еще раз.

– Почему ты заставил меня уйти? – спросила я, все так же нависая над ним. – Почему в тот вечер ты захотел, чтобы я ушла?

– Я тебе уже говорил, – пробормотал он. – Это было семейное дело.

– Там была Наоми.

– Она мамина подруга. Маме явно было комфортно говорить при ней.

Его слова подразумевали, что я пришла в дом Мэл в качестве подруги Ро, и других причин находиться там у меня не было. Я побелела от злости.

– Ты что, блин, издеваешься надо мной?

Он пожал плечами.

Я обернулась. В проеме двери виднелся кусочек зеленой рубашки Мэл. Я задумалась: а что, если в словах Ро была доля правды?

Что, если тем вечером именно Мэл хотела, чтобы я ушла?

Тогда почему она не сказала мне этого сама?

Раньше я была свято уверена, что мое место – рядом с Коэнами. Но теперь, благодаря Роуэну, я начинала ставить под сомнение каждое свое убеждение.

Например, откуда мне было знать, что Мэл действительно относилась ко мне так, как я думала? Разве она хоть раз говорила, что я заменяю ей дочь, которой у нее никогда не было?

Голос в моей голове возразил, что ей было необязательно произносить это вслух. Она всегда относилась ко мне с огромной любовью, всегда включала меня в семейные планы – с того самого дня, когда много лет назад она в первый раз увидела семилетнюю девочку, одиноко стоявшую напротив теннисного клуба, потому что папа все никак за ней не приезжал.

«Возможно, она просто тебя пожалела». Это было вполне вероятно. Я фактически росла без матери и ходила в теннисной форме, которая из белой стала розовой, потому что папа ничего не знал о том, как ставить стирку. Им стало меня жалко – вот самое логичное объяснение тому, что семья Коэн тогда меня приняла. Но правда ли это было так?

Я повернулась к Роуэну.

– Ты такой кретин. Сам знаешь об этом?

– Мне все равно, – проговорил Роуэн, вставая. – Я еду на тренировку. Тебя подвезти или как?

– Спасибо, я пройдусь пешком.

Он закатил глаза.

– Поехали со мной.

– Я же сказала: спасибо, я пройдусь пешком.