Если честно

Макс попросил мужчину выбрать кого-нибудь из собравшихся на роль своей боли, чтобы тот повторял эти слова. Произнесенные другим человеком, они словно окончательно добили детину, и у того стали подкашиваться ноги. Многие из присутствовавших повскакали с мест, чтобы подхватить его могучую тушу.

Я тогда ровным счетом ничего не знал ни о ненависти к самому себе, ни о боли и горечи утраты. И все же мне казалось, что ни одному подростку в мире, даже такому, что успел уже побывать в больницах, тюрьмах, судах и на похоронах, еще не доводилось видеть настолько искренние и мощные рыдания скорбящего человека.

Макс попросил выйти еще несколько человек, чтобы те схватили гиганта и держали покрепче и дали ему набрыкаться. За мужчину уцепились почти все собравшиеся, в том числе и мы с папой. Я крепко сжимал плечо детины, а тот извивался и дергался в наших общих тисках и постепенно затихал. Мы с папой случайно встретились взглядом; он поднял брови и улыбнулся, надо думать, внутренне посмеиваясь над таким интересным совместным времяпровождением отца и сына.

С тех пор я стал посещать сеансы регулярно, как только представлялась возможность. Я стал свидетелем «работы» по врачу, которому не давал проходу заведующий отделением, по насилию сексуального характера над ребенком, по женщине, отчаянно желавшей, чтобы ее муж занимался с ней более жестким сексом, по тяжкому бремени многолетней безработицы и по трудностям при знакомствах за восемьдесят. С порой весьма неожиданных точек зрения я наблюдал немыслимое количество жизней; нигде более такое не было возможно. Знание прошлого того или иного человека очень ощутимо помогало понять его в настоящем. Вне лагеря все эти истории были невидимы для глаза стороннего наблюдателя – большая часть людей упорно отказывалась обсуждать причины своих проблем.

Помимо основных сеансов, мы с папой ходили в «мужскую» группу. «Специализированные» группы – мужские, женские, детские, подростковые, для молодых и пожилых людей – были, по сути, закрытыми сеансами, на которых люди могли свободно обсуждать, к примеру, членов своих семей. В женской группе любая могла рассказать про интрижку на стороне, и ее семья оставалась в неведении. Какой-нибудь дедушка мог спокойно рассказать про зависимость, которую скрывала при жизни его почившая жена, не боясь осквернить этим память своих детей и внуков о ней. Мне такая конфиденциальность не нравилась – я в то время расценивал это как нечестность.

На одном из сеансов мужской группы в тот первый год я наблюдал, как папа проводил «работу» над своим гневом на собственного отца. Когда он выбрал одного из присутствовавших на роль Зайде, Макс спросил, какую позу тому принять.

– Он вечно дрыхнет, – ответил отец. Мужчина, игравший Зайде, послушно откинулся в кресле, изображая сон. Папа назвал его «слабым» и «трусливым», после чего Макс попросил кого-нибудь еще выйти и сыграть слабости Зайде. К всеобщему веселью, отец выбрал на эту роль молодого, атлетичного парня. Самого папу, однако, смех окружающих озадачил.

– Я тогда не уловил всей иронии ситуации, – сказал он мне потом. – Мне слабость отца всегда казалась некой незыблемой опорой, которая помогала ему жить – отними ее, и он упадет на пол тряпичной куклой. Так что на роль этой слабости мне нужен был сильный человек.

Папа вел себя не так бесшабашно, как некоторые, но все же много плакал и признавался, что не хочет стать таким, как его отец. Когда он успокоился, координатор предложил мне высказать свое мнение насчет их схожести.

Я честно ответил:

– Шутите? Да папа – самый не-сонливый человек из всех, что я знаю, – собравшихся эти слова, очевидно, тронули. – Уж не знаю, к счастью или к несчастью – свои плюсы, свои минусы, – добавил я, пожав плечами. Эту мысль мужская группа встретила смехом.

Недели еще не прошло, а я уже оказался свидетелем терапии с несколькими десятками человек. Это не говоря уже о том, что лагерь вообще словно бы обладал некой магической аурой, превращавшей почти любой разговор в сеанс терапии. Почему-то основными предметами обсуждения в лагере были весьма личные темы и переживания насчет взаимодействия и отношений с теми или иными людьми, и частенько заканчивались они комментированием и оценкой, собственно, текущей беседы. Но мне все это совершенно не казалось странным. Если разговор переставал мне нравиться, я мог просто молча уйти и никого этим не оскорбить.

Не устраивало меня, пожалуй, лишь то, что в ходе примерно каждого третьего сеанса кто-нибудь – либо сам «работающий», либо доброволец, играющий его в бытность ребенком – обязательно сворачивался на ковре в позе эмбриона. «Работающий» обыкновенно либо извинялся перед маленьким собой, либо давал ему те или иные обещания. Некоторые играли себя маленьких в колыбельке, а вокруг стояли другие участники сеанса, игравшие семью ребенка. Уж не знаю, как все остальные относились ко взрослому человеку, играющему на сцене младенца, но лично меня это несколько отталкивало и сбивало с толку.