Если копнуть поглубже

Много лет он жил вместе с Люком в старом семейном доме на Маккензи-стрит, но не всегда участвовал в садовых работах. Время от времени он переносился в иные миры, где подвергал себя испытанию, перебарывая свою необразованность и вечную склонность к побегам. Старея, он научился уходить в наркотики и воровство, и тогда Люк начал называть его Беглецом. Человеком, спасающимся бегством из страха перед тем, кем он был.

И вот теперь он снова улизнул.

Люк сидел на закрытом крыльце их большого дома и потягивал «Слиман». Было далеко за полночь. Стрекотали сверчки, перекликались друг с другом лягушки, все уличные фонари были облеплены тучами насекомых. Где-то лаяла собака. Из соседского сада доносилась музыка. По улице после бесплодной вылазки за девчонками возвращались по домам поздние скейтбордисты. Бряканье их досок по цементу и мягкое жужжание колес было господствующим звуком каждую летнюю ночь. Глядя на великоватые джинсы ребят, их свободные майки, надетые козырьком назад бейсбольные кепки, Люк вспоминал собственную юность, когда он среди десятка других безнадзорных мальчишек словно нес добровольную вахту, околачиваясь на ступенях городской ратуши, и коп Хендерсон разгонял их, увещевая: «Эй, полуночники! Пора топать отсюда!»

В ту пору они называли свои велосипеды «колесами». Это было до эпохи горных байков, десятискоростных и прочих диковин. Большинство его приятелей и сам Люк по субботам работали рассыльными, лоточниками, подносчиками и дворниками — зимой топили печи и убирали снег. С тысяча девятьсот шестьдесят первого по шестьдесят шестой. Стратфорд был настолько другим тогда, что сейчас Люк с трудом верил в его реальность. Но он существовал, и в нем можно было выжить — если смотреть за горизонт. Город справился, и теперь почти ничто не напоминало о его железнодорожном прошлом.

Когда в 1953-м Люку исполнилось пять, все изменилось навсегда. В тот год в цирковом шатре на холме над бейсбольной площадкой родился Стратфордский шекспировский фестиваль, и с того момента «ничего уже не было, как прежде». Он прочел эту фразу в каком-то стихотворении о том, как умирают любимые. Не то чтобы он и город были влюбленными, но Люку нравилось его детство, несмотря на вечно скандалящих родителей: тогдашний покой в лесах вдоль реки и шуршание льда под коньками субботними вечерами. Все это ушло, но взамен он начал садовничать.

Теперь Люку было пятьдесят. Или, вернее, будет — вот пройдет еще месячишко. А Беглецу — пятьдесят семь, но он так и остался младшим братишкой — низенький, жилистый, широкоплечий, с обгрызенными ногтями и тревожным взглядом.

Вжик, вжик, вжик — скейтборды и призраки «колес». Молодость с ее страшным одиночеством. Вечное ощущение безысходности и жопоголовые взрослые, которые твердят, что «юность — лучшее время жизни», а ты всего-то и можешь вернуться домой, опустошить холодильник — холодная пицца, шоколадный торт и пепси, — а потом подняться к себе, забраться под удушающие простыни и в пятый раз за день подрочить.

Люк закурил.

И в его мозгу стала медленно, будто титры кинофильма, прокручиваться семья его отца. Одни только звезды. Или вроде того.

Парад открыли дедушка и бабушка: Проповедник Куинлан и Марбет Хокс представляют своих детей!

Гек Куинлан — в исполнении Микки Руни — погиб где-то на шоссе в возрасте сорока двух лет, когда в тумане спустил с обрыва свою любимую восемнадцатиколесную фуру. Где-то, где-то, всегда только где-то. Ничего более определенного: Куинланам пришлось покататься туда-сюда по дорогам Онтарио — временами встречаясь с призраками Гека или его машины — оплаченной, как это часто бывает в жизни, кровью. Кровью, костями, мозгами, плотью — от него ничего не осталось, кроме стекла от часов и какой-то расплавившейся медали.

Том Куинлан — в исполнении Генри Фонды — настолько же высокий, насколько Гек низкорослый — был воплощением определенного природного благородства, которого не обнаруживалось ни в отце, ни в матери. Но Том, их порождение, любил родителей до сих пор, хотя их давно уже не было рядом. Том — опора, Том — отец клана Куинланов, Том-маяк; единственное, в чем Том дал слабину — он не сумел понять боли Джесса: его муки смятения ума — того, что привело Джесса к спиртному, наркотикам и отчаянию. Но Том увел свой клан в Альберту — не разрывая узы, только ослабляя связь. Он больше не мог быть советчиком. До свидания, Люк. Все теперь на тебе.

Так Джесс, «младшенький», достался в наследство Люку, и тот вскоре на собственном опыте понял печальную истину: Джесс ничего не знал от рождения. Даже того, что он человек. Только осознавал, что живет.