Если любишь – отпусти

Размышляя об этом, она провалилась в поверхностный тревожный сон и не услышала, как в комнату тихонько пробралась мама и села в старенькое дедово кабинетное кресло, возвращенное им Пашкой. Возвращенное не в добром порыве, а потому, что Пашка хотела его выбросить – она держала его у печки, дерево рассохлось, кожа треснула, обнажив солому и серое груботканое полотно. Да и неудобное оно было для всех, кроме истинных хозяев. До рассвета Соня не сводила глаз с бледного лица дочери. Она вспоминала, как страстно любила Мишу, до потери сознания, как ревновала до желания убить в самом что ни на есть прямом смысле, как потеряла и больше не полюбила. Элечка в нее, она это видела, чувствовала и боялась. Она видела себя в шальных от счастья глазах дочери, вернувшейся со свидания, в ее тревожном взоре, когда Шурка болел, и сейчас тоже…

Утром, опустив босые ноги на тоненький коврик, Эля впервые в жизни не вздрогнула от холода – она сама стала холодной и неживой, как пол, стены, ветер за окном и весь мир, предавший ее. Соня обомлела: за несколько часов лицо дочери изменилось до неузнаваемости. Конечно, это была Эля, но не счастливая, любящая и любимая первокурсница мединститута, у которой впереди столько счастья, открытий и бурной радости, то и дело прорывающейся в жестах, словах, смехе, улыбке, взглядах – во всем ее существе, а опечаленная, со скорбно сжатыми губами, она вся будто обмякла. Щеки впали, во взгляде застыло неизбывное горе, голова и плечи от невидимой глазу, но ощущаемой сердцем матери тяжести поникли.

Пожеланиям сотрудников не суждено было осуществиться – Шурка сам стал защитником Родины, и только после войны Эля узнала, что двадцать второго июня его вместе со всеми, кто служил с ним на заставе, забрала смерть. Не осталось ни одного его письма, потому что Эля рвала их, даже не открывая.

На Левкины письма она отвечала, их было всего девятнадцать, они с ней до сих пор. Дружеские добрые письма. Последнее она запомнила наизусть:

Дорогая Элька, здравствуй! Как твои дела? Как здоровье? Как мама, тетя? Мы едем на фронт. Вчера встретили первый эшелон с беженцами. Ребята так расчувствовались, что отдали детям все сладости и галеты. Все, кто видит наш эшелон, машут нам руками. Вот когда действительно чувствуешь единство армии и народа! В вагоне тесно. Когда ложимся спать, все снаряжение, вес которого немалый, и вооружение кладем на себя, это тяжело. Трясет, потому почерк такой. Как только прибудем в расположение части, сразу напишу тебе. Как Нина? Вы с ней видитесь? Не сердись на нее, у нее какие-то проблемы, она их только Шурке доверяет. Помиритесь, так будет лучше. Прости, заканчиваю, сейчас станция, отправлю письмо. Скучаю по тебе, по всем ребятам. Я очень волнуюсь за Шурку, он перестал мне писать. Сходи к его родным, спроси, есть ли весточка, и мне напиши. Передавай всем пламенный боевой привет. Обнимаю, твой друг Левка. Если долго не будет письма, пиши: Чугуев, лагерь Харьковского пехотного училища, подразделение 34, мне передадут.

Похоронка на Леву так и не пришла, и только в сорок шестом благодаря связям тети Поли дедушка Боря получил справку из военного комиссариата, что Лева действительно был призван в Советскую армию и что он считается героем, павшим за Родину, а не пропавшим без вести.

Глава 2

Уже несколько дней подряд Юра не мог работать. Он точил карандаши, иногда что-то чертил на ватмане, кнопками закрепленном на кульмане, но тут же вытирал, потому что линии эти на уже почти готовом чертеже были бессмысленными, как весь его день. А может, как вся его жизнь?