«Если мир обрушится на нашу Республику»: Советское общество и внешняя угроза в 1920-1940-е гг.

Тем не менее усилия пропаганды начали приносить плоды. Постепенно в массовом сознании формировалось представление о Германии как основном источнике военной угрозы. Комментируя первомайский военный парад 1934 г., сотрудник Омского художественно-педагогического техникума Н.С. Таланкин сделал следующий вывод: «Этим демонстрируется наша сила в виду внешней опасности, чтобы наши обыватели не думали, что наше внешнеполитическое положение плохо, в том смысле, что нам-де не справиться с двойной военной опасностью — с Японией и Германией»^{467}.

Подобные высказывания встречались все чаще. Так, священник из Челябинской области А.Л. Селиверстов в феврале 1935 г. уверял: «Да все равно им [коммунистам — авт.] не сдобровать, они ждут угрозы с востока, а их накроют с запада и охватят со всех сторон, тогда узнают как крестьян душить и из сельниц последнюю муку выгребать»^{468}.[52] А калужский техник М.В. Константинов весной 1936 г. по поводу занятия Германией Рейнской зоны предсказывал: «Сейчас в Японии и Германии серьезные дела творятся. Если Германия нападет на Францию, нам придется ей [Франции — авт.] помогать, если только не найдут наши каких-либо причин уклониться от этого. А все-таки неплохо было бы померяться силой, ведь у нас теперь вооружение поставлено хорошо»^{469}.

Даже такое событие, как высылка из Ленинграда после убийства С.М. Кирова «классово чуждых элементов», воспринималось многими представителями интеллигенции в контексте надвигающейся фашистской угрозы. Студенты Амосов и Буев, в частности, утверждали: «Это вызвано объявлением воинской повинности в Германии и желанием Соввласти превратить Ленинград в военную крепость». Составители информационной сводки сочли нужным подчеркнуть, «что последнее мнение далеко не единичного порядка». Действительно, примерно то же самое говорил инженер завода «Электрик» и др. А сотрудник «Гипротруда» инженер Лебедев делал еще более далеко идущие выводы из происходящего: «Теперь мы живем не в ту пору, когда сгоряча отвечали на индивидуальный террор — массовым террором. Теперь как будто все начинания “плановые”, и последние мероприятия имеют в виду, очевидно, события в Германии: на случай войны насытить тыл сведущими людьми»^{470}.

Вместе с тем, приход фашистов к власти расценивался в стране неоднозначно. В частности, многие представители интеллигенции, как отмечалось в материалах ОГПУ, «с интересом и одобрением» следили за политикой Гитлера, как накануне его прихода к власти, так и в первые годы существования «тысячелетнего рейха».

В этой среде нередко звучали сомнения в достоверности того, о чем писали советские газеты или говорили в своих выступлениях партийные деятели. Так, свердловская учительница немецкого языка М.Е. Козопасова, в 1920–1925 гг. жившая в Германии и поддерживавшая переписку с немецкими знакомыми, по словам директора школы, в 1936–1937 гг. высказывала «неумеренно восторженные мнения о Германии», возмущалась тем, что советский журнал на немецком языке «имеет нахальство» писать, что дети безработных в Германии голодают: «Хотела бы я посмотреть хотя бы на одного голодающего ребенка в Германии»^{471}.

В сводке Омского горкома партии, посвященной итогам проработки закрытого письма ЦК ВКП(б) по поводу убийства С.М. Кирова в феврале 1935 г., отмечалось, что среди студентов Омского института сельского хозяйства идут такие разговоры: «В СССР тяжело живется большинству, и никто еще не доказал, что при германском фашизме хуже, чем при нашей пролетарской диктатуре»^{472}.

Нередко, впрочем, встречались высказывания о том, что в Германии, в том числе при Гитлере, живется даже лучше, чем в СССР^{473}. Чаще других говорили об этом немцы (в том числе иностранные специалисты), жившие в СССР и сохранившие связи с родиной. Например, уже в августе 1933 г. в Свердловске появились письма из Германии, в которых писалось, что «радость в отношении к новой системе всеобщая, все воодушевлены перспективами, которые ожидаются в новой Германии. Число участников демонстраций, которые часто бывают, превышает 100 000 тыс. [так в документе — авт.], особенно рабочие ожидают улучшения своего материального положения, в связи с этим сбор на различные собрания и митинги так велик, что не требуется особых сил для привлечения. Не так давно по всей Германии проведена кампания оказания помощи 1¹/₂ млн. немцам, живущим в СССР, которые близки к голодной смерти… например в одной деревне было 200 чел. безработных, теперь они все получили работу»^{474}. Конечно, слухи об этих письмах тут же расползлись по городу.

Вообще и немецкие граждане, и просто этнические немцы, жившие в СССР, но сохранившие какие-то связи с родственниками или знакомыми в Германии, служили одним из основных каналов получения альтернативной (позитивной по преимуществу) информации о положении в национал-социалистическом рейхе. Конечно, процессы, происходившие в этой среде, вряд ли можно рассматривать как характерные для российской интеллигенции в целом^{475}.