Если покинешь меня

Пепек курил и курил, зажигая одну сигарету от другой. К полупустой рюмке, стоявшей перед ним, он больше не прикасался. Безучастным, остекленевшим взглядом Пепек уставился на бархотку, красовавшуюся на шее Маргит, стоявшей за буфетной стойкой. Вдруг рука Пепека нащупала в кармане складной нож и начала играть с ним. Он сжимал ручку ножа, затем разжимал и выпускал нож, а потом вновь нащупывал его. Страшная зависть охватила Пепека, растравляя внутренности, словно едкая щелочь, парализовала мозг. Этот длинноносый дылда перед ним, имеющий жену, похожую на цыганку, и туберкулезную дочь, этот вечный батрак всегда останется огородным чучелом, если бы даже на него надели смокинг, а на голову напялили цилиндр. Он, поди-ка, и расписаться грамотно не умеет, а поедет в Канаду. Через пять лет того и гляди будет ездить на работу в собственном автомобиле. А он, Пепек, хваткий, молодой, оборотистый, заболел бессонницей, и руки у него трясутся из-за житья в этом распроклятом лагере. Пепек уже давно не чувствует себя здесь в безопасности. Где-то, не очень далеко, на востоке, за поясом лесов, есть страна, в которой он совершил преступление, и требование этой страны о его выдаче лежит в управлении лагеря. Его повесили бы, чего иного он может ждать за то, что совершил? Два с половиной года он крепился, но теперь быстро катится с горки, чувствует, что, если в скором времени не произойдет чуда, он взбесится и окончит свои дела в смирительной рубашке, в чужой стране, не имея здесь ни единого друга.

— …Приедет Мария в Канаду и скажет: «Отец, а зачем в кухне два крана?» — «Этот второй, — отвечу я ей, — подает горячую воду, овца ты глупая. Твой отец теперь через день бреется с горячей водой! А ты, Мария, беги-ка, дочка, посиди на веранде, мать подаст тебе туда гуляш из свинины. Только осторожно, не разбей цветное стеклышко в окне…» — Штефанский бережно складывает лист казенной бумаги; прозрачная капля водки, словно слеза, застряла и блестит в его усах, глаза его пылают от безграничного блаженства.

Пепек заплатил, они вышли.

А Колчава тут как тут: поднялся из-за соседнего столика и выловил из пепельницы наполовину выкуренную сигарету, оставленную Пепеком.

Свежий вечерний воздух как будто унес последние силы Штефанского. Он совсем размяк и мотался по тротуару из стороны в сторону, ноги его, обутые в наглухо застегнутые теплые ботинки «дипломатки», подгибались. Пепек снял было свою кепку, но тут же снова надел ее.

— Хотел бы ты заиметь кусок копченого мяса на дорогу? Мне причитается кое-что от хозяина — это тут, недалеко, батрачил я у него две недели на поле.

У поляка засияли глаза.

— А сколько запросишь?

Пепек махнул рукой.

— Ладно уж, дам тебе половину даром, черт тебя возьми вместе с твоим заграничным паспортом. А то еще в дороге околеете с голоду, а у меня мясо все равно протухнет. Только уговор: напишешь мне из Канады, как только туда доберешься, что у тебя есть для меня место, мне это поможет… Тут нужно свернуть в сторону, через полчасика мы уже будем у рыжего Рюккерта.

Сумрак быстро окутывал местность. Сильный утренний дождь не остудил землю, теплый воздух был перенасыщен влагой, как в оранжерее. На ржаном поле назойливо стрекотали сверчки. Дорогу прорезали две заполненные грязью глубокие колеи, а между ними тянулась полоса зеленой травы. На эту живую зелень Пепек злобно выплюнул окурок сигареты.

— Иди! — Пепек уступил своему спутнику дорогу. Мышцы на щеках у Пепека двигались без остановки, правой рукой глубоко в кармане брюк он сжал ручку ножа. Пепек тяжело дышал и почти физически чувствовал могучую клетку своих собственных ребер, а сердце как бешеное стучалось в эту клетку, и эхо звоном отдавалось в ушах. Невидимые клещи все безжалостнее сжимали голову Пепека: «Если ничего не изменится, я издохну в сумасшедшем доме, околею там как собака…»

А Штефанский, ничего об этом не ведая, брел себе нетвердым шагом по зеленой полоске между глубокими колеями и что-то говорил в пространство перед собой. Поляк норовил ступать посуху, чтобы не попортить единственную пару ботинок накануне путешествия.

— …Говорили мне: подожди, будешь еще блевать над океаном! И вот я молю бога, чтобы он и над океаном не лишал меня, своего покорного слугу, щедрот своих! Море — трудная дорога, но с помощью всевышнего мы его пересечем, но потом, подумать только! Три раза в неделю гуляш из свинины!..

Пепек идет, тяжело дыша широко открытым ртом. Глаза застилает какая-то пелена. Он усиленно мигает, но фигура поляка вырисовывается нечетко, расплывчато. Пепек механически облизывает пересохшие губы, зубы его стучат, как в лихорадке. Его охватило постыдное чувство, будто всему конец, и в тот же миг он обрел вдруг желаемое зловещее спокойствие. Ледяной холод пронзил его всего от головы до пят. Он на ходу раскрыл нож, лицо его побагровело, рука с ножом поднялась, и Пепек со всей своей страшной силой ринулся на идущего впереди человека…

28