Если покинешь меня

Гонзик подставил распухшее лицо ветру. Он не играл в карты, молчал, на остроты не реагировал. Перед глазами проплыли башни кафедрального собора, но Гонзик даже не знал, что это знаменитый Авиньон. Потом замелькали замки, обросшие плющом. Но сочная зелень края, напоминающего огромный сад, была только изменчивым фоном для других образов, болезненно неотступных, преследующих. Старый дом с галереей и большой передней, мать с усталыми добрыми глазами, которым никогда не удавалось принять строгое выражение, маленькие затененные лампы в их наборном цехе, сохраняющем кисловатый запах свинца, и тут же — гнетущие видения Валки и Катка, Катка! Думы о ней все больше жгли его с каждым километром пути в неизвестность. Но вот исчезал лагерь, и снова возникало родное Горацко: низкая полоса сосновых перелесков, камни, вывороченные с полей и сложенные в низкие оградки на межах, высокие облака, отраженные в голубой глади прудов. Как бы подкрепила сейчас чешская песенка его тоскующую по родине душу!

Он, правда, теперь слышит чешские песни — их орут охрипшие пьяные глотки. Вот зазвучала даже словацкая разбойничья, хотя певцы несколько дней тому назад, возможно, дрались со словаками, — впрочем, они ее толком и не знают. Они поют не от тоски по родной земле, а от потребности погорланить. Чешская народная песня на самом краю Европы, в устах людей, которые едут убивать! У Гонзика мороз пробежал по коже. Он даже сам не разобрался, какие чувства им вдруг овладели. Ему захотелось кричать, заставить молчать эти пьяные глотки, они не имеют права петь! В этот момент Гонзик в первый раз отчетливо уяснил себе все чудовищное значение своего побега за границу. Он весь съежился под бременем этого сознания, бессильное отчаяние овладело им: нет, тысячу раз нет! Никогда он не будет принадлежать к этим вот орущим пьяным рожам, он чужой среди них. Ничего общего у него нет и не может быть с теми людьми, которые отреклись от своих имен, довольствуясь кличками «Хомбре» и «Билл».

И вот длинная колонна обтрепанных парней молча движется по ночному городу. Они уже не поют. Голод и жажда, жара и усталость длинного пути — все сосредоточилось теперь в ногах. А дорога все в гору, выше и выше — к мрачному темному силуэту крепости — форт Никола.

Вместо моря большой прямоугольник воды, перекрытый высоким пролетом какого-то мудреного моста. Дремлющие рыбацкие лодки с безжизненно повисшими парусами. В воде колеблются отражения огней противоположного берега.

— Старая пристань, — говорит кто-то из бывалых. — Новая дальше, севернее.

Но смыкающиеся от усталости глаза легионеров не оживляются от этого сообщения: сейчас бы пожрать, вылить в себя кружки три пива и свалиться на топчан.

Гонзик молча шагает в колонне. Стражники с автоматами в руках еще на вокзале плотно оцепили вновь прибывших. На конвоирах — белые пилотки, и мелькают они в темноте справа и слева, их здесь, как мух. Так что, если бы Гонзик и попытался шмыгнуть в какой-нибудь переулок, то был бы настигнут через десять шагов. Вблизи форта с обеих сторон возвышаются каменные валы. Дорога стала походить на дно каменного корыта. На ее конце стояли огромные ворота, в свете фонаря над ними виднелись надпись и зеленый шар с красным пламенем — герб Иностранного легиона. Пасть ворот разверзлась и проглотила всю колонну без остатка. У многих парней замерло сердце.

Еще одни ворота захлопнулись за ними, еще на один шаг ближе к тому страшному, которое кто-то из более осведомленных еще в поезде назвал: «Зеленый ад, Вьетнам».

Полночь, а духота не ослабевает. Низко над крепостью проносятся с ревом истребители, их красные и зеленые огоньки прорезают темноту, как падающие звезды, и пропадают где-то за темными зубцами крепости. После команды «вольно» колонна вновь прибывших быстро превратилась в толпу истомленных людей, нетерпеливо и тупо, без единого слова ожидающих еды и питья. Наконец их впустили в просторную столовую. Повеяло хорошо знакомым запахом похлебки, сигаретного дыма, помоев и мыльной пены. Каждому дали хлеба и миску похлебки. Буфет был давно закрыт, мечты о пиве не сбылись. Пришлось довольствоваться водой из-под крана, которую набирали прямо в суповые миски и пили вместе с кружочками остывшего жира, плававшего на поверхности. Спать, спать…

Они улеглись на сенники, сваленные на полу, но раньше, чем кто-нибудь успел уснуть, зазвучали проклятия, ругательства, которые постепенно слились в единый громкий ропот. Завязалась ожесточенная борьба против невидимой армии паразитов. Силы были явно неравными, и легионеры начали отступать: многие из них вытащили тюфяки на террасу, под темное звездное небо.