Если покинешь меня

Старый господин в старомодном сюртуке шел медленно, немного тяжеловесно, выставив вперед объемистый живот. Затем остановился. Он стоял перед министром. На подбородке у него светились островки седой щетины: во второразрядной гостинице, где он остановился, было плохое освещение, и, бреясь, профессор не мог хорошо себя видеть.

— Социология — невыгодная специальность в эпоху, когда рушатся миры, — ответил он медленно, выпуклыми, немного покрасневшими глазами глядя в окно, за которым в туманной розоватой дали торчал лес характерных жестяных колпаков на парижских трубах. — От моего понимания исторического процесса не осталось бы камня на камне, если бы я должен был принять марксистскую доктрину. Возьмите наугад что угодно, ну хотя бы чрезмерное значение, придаваемое классовой борьбе! Не говорю, что классовой борьбы нет, но утверждаю, что на организацию общества влияют и мирные средства — взаимные соглашения, идеи гуманизма и так далее. Разве можно так однобоко истолковывать историю? Как бы мы выглядели, если бы, например, свели развитие и гибель римской империи или переселение народов только к классовой борьбе?

Десятки таких примеров я бы мог привести вам. Нет, я не хотел учить тому, в чем сам не был убежден. Я не проститутка. Я не могу отречься от мировоззрения, из которого исходил всю жизнь. Я поражен поведением своих коллег, которые остались на своих местах, как будто ничего не случилось. И мой лучший друг профессор Гюнтер среди них!

Гримаса боли исказила вдруг его лицо.

— Ну, мне необходимо идти. Если я долго не двигаюсь, то иногда эти чертовы позвонки в крестце начинают меня донимать. — Он посмотрел министру в глаза. — Конечно, люди могут невольно ошибаться в своих утверждениях, так как обязаны считать свои убеждения непоколебимой твердыней, иначе они обманщики. Я, вероятно, повеселился бы в той толпе лжецов, которые, не краснея, ринулись в коммунистическую партию не для укрепления ее рядов, а только лишь затем, чтобы сохранить самих себя. Я ненавижу насилие. Человек так же не создан для того, чтобы принуждать, как и для того, чтобы повиноваться. Люди взаимно терзают друг друга этими двумя навыками. Здесь — оглупление, там — бесстыдство, но нигде ни крошки человеческого достоинства. Я мог бы до бесконечности выкладывать доводы, приведшие меня сюда. И все же я без радости и энтузиазма эмигрировал: родина — это не рубашка, которую человек может с себя снять и заменить ее другой.

Министр внимательно рассматривал золотой перстень на руке.

— А чем вы думаете теперь заняться?

— Есть у меня знакомые в университетах в Кливленде, в Чикаго и в Кембридже. Я убежден, что буду преподавать и дальше в согласии с той правдой, какую чувствовал всю жизнь.

— А до того, пока будут выполнены необходимые формальности — виза и так далее?

Профессор, пыхтя, с трудом надевал пальто; министр попытался ему помочь, но хватился поздно.

— Буду работать в ИРО[79], но даже и она не выполняет своих обязанностей. — Маркус без всякой сердечности пожал мягкую руку министра и; сгорбившись, зашаркал ногами к выходу. Воздух свистел у него в бронхах, воротник зимнего пальто был, как всегда, завернут внутрь.

Министр вернулся в свой кабинет, выразительно посмотрел на обоих гостей, молча подошел к секретеру, достал коньяк и рюмки. Секретарь тут же исправил его забывчивость, услужливо принеся бутылку шартреза, и сам налил Мразовой.

— Ну-с, что скажете о нашем новом подкреплении? — Министр поднял рюмку, минутку ее подержал, а затем наполовину отпил.

— Расстроил он меня, искренне признаюсь. — И сестра Мразова так плотно сжала губы, что рот ее превратился в узенькую полоску. — Хотя он бестактный, законченный грубиян.

Руководитель секции подошел по мягкому ковру к окну и схватился обеими руками за латунные ручки створок. Два черных лимузина с бело-сине-красными флажками ждали у подъезда. Профессор, смешно наклонившись, как будто ему трудно было сохранять равновесие, загибал за угол, разбрызгивая в стороны мокрый снег парижского января.

— Боюсь, что этот человек всего за три недели узнал больше, чем мы хотели бы узнать за год… — Крибих пригладил реденькие волосы на темени.

— Так или иначе, — отозвался министр, и на его лице отразилась досада, — мы далеко не в таком положении, при котором нам было бы безразлично, ослабляет ли кто-нибудь наши позиции или нет. А имя Маркуса знают на Западе…

Крибих задумчиво допил коньяк и сел на ручку кресла.

— Относительно лагерей он, к сожалению, очень близок к истине.

Министр поставил рюмку более резким жестом, чем хотел.

— Речь идет о вашем благополучии, господин доктор, будьте добры принять это к сведению. Пардон, — извинился министр холодно и направился через пустой кабинет первого секретаря в следующую комнату.

Молодой человек с узенькими усиками вскочил с кресла, как на пружинах. Министр в расстроенных чувствах пристально посмотрел на пестрый галстук своего племянника.

— Добудешь о нем исчерпывающий материал — все, что возможно достать!

— Откуда? — побледнел секретарь, на ощупь отыскивая позади себя спинку кресла.