Если суждено погибнуть

Некоторое время Павлов молча шел рядом. Варя повертела браунинг в руках:

— А как он снимается с предохранителя?

— Очень просто. Видите слева лапку-рычажок? Вот он, — Павлов пальцем показал на рычажок, — его надо сдвинуть вниз... И все — можно стрелять.

— Удобно. Лапку эту сподручно сдвигать большим пальцем. Не надо пистолет вертеть туда-сюда. Очень удобно...

— Это специально так сделано, Варюша. Чтобы не терять время. А это — семечки к вашему оружию. — Павлов ссыпал ей в ладонь горсть мелких тяжелых патронов. — Кончатся эти — добудем еще.

Варя благодарно тряхнула головой — как девчонка, которой первый раз в жизни разрешили сходить на бал, проводимый двумя гимназиями вместе, мужской и женской. А ведь поручик прав — в жизни действительно все может случиться.

— Спасибо, господин поручик, — благодарно произнесла она.

— Меня зовут Сашей.

— Спасибо, Александр Александрович!

— Й-эх! — Павлов удрученно помотал головой. — Вы меня, Варюша, еще «вашим благородием», как дед Еропкин, обзовите. Для полноты картины.

Варя тоненько, серебристо рассмеялась — будто колокольчик встряхнул ночное пространство. У Павлова от этого смеха сладко сжалось сердце, к горлу подполз комок. Так бывало с ним в детстве, когда он от смущения не мог говорить, что-то закупоривало горло — так это произошло и сейчас.

— Спасибо, ваше благородие, — сказала со смехом Варя, и поручик, оттолкнувшись рукой от края телеги, вновь растворился в ночи.

— У их благородия — целая рота, забот по макушку: двести пятьдесят голов, двести пятьдесят пар ушей, — рассудительно проговорил старик Еропкин, — двести пятьдесят ртов. На каждый роток, если все заговорят разом, не накинешь платок. А голоса есть разные, барышня, так что вы, барышня, не обращайте внимания на ротного командира и не обижайтесь на него. Он — человек исключительный.

Дед так и сказал: «Человек исключительный».

Колыхалось небо над людьми, подрагивала земля под ногами, на горизонте, гася звезды, полыхали яркие зарницы — предвестник жаркой осени. Длинная пешая колонна продолжала двигаться на восток. Кавалерия — два эскадрона — прошла стороной, чтобы не дразнить пехоту, да и задача у эскадронов, в случае стычки, была совсем иной, чем у пехоты.

Ночью стороной обогнули два села — разведка, проверившая их, доложила, что красных нет. «Одни только собаки, но лютуют они так, так лают, что из дома начинают выскакивать бабы с топорами», — доложил командир разведки, и после его доклада села решили не тревожить. К утру вышли к третьему селу, вольно раскинувшемуся среди полей, с избами, крытыми почерневшей соломой, посреди села стояло несколько домов побогаче. В центре их — церковь с нарядной, словно игрушечной, маковкой, невольно притягивающей к себе взоры.

Разведчики приволокли из села часового — испуганного паренька с водянистыми глазами и жидкими волосами, прилипшими ко лбу. Посмеиваясь в кулак, разведчики доложили, что вытащили парня из-под коровы — пытался надоить в котелок молока. Парень, досадуя о промашке, размазывал ладонями слезы по щекам.

— Не бойся, родимый, — сказал ему полковник Синюков. — Чего плачешь-то?

— Как чего? Меня расстреляют...

— Кому ты нужен, чтоб тебя расстреливать? — осадил его полковник. — Расскажи лучше, что и кто в селе, да вали отсюда на все четыре стороны. К бабке своей на печку.

Парень, уверовав наконец-то, что его отпустят, перестал утирать слезы. Оказалось, что в селе этом уже трое суток стоит красный полк, командир полка ранен, лечится у местного фельдшера — дом эскулапа находится в центре деревни, около церкви, отличительная примета — новенькая железная крыша, еще не успевшая потускнеть, когда светит солнце, то крыша сияет так, что слезы из глаз катятся ручьем, смотреть невозможно, — с командиром полка в доме адъютант и трое красноармейцев.

— Очень хорошо, — удовлетворенно произнес Синюков и дал команду начинать атаку.

— А я? — дрожа всем телом и смаргивая с глаз слезы, спросил пленный.

— А ты иди домой, как я и обещал, — сказал Синюков, — топай на все четыре стороны.

Кстати, каппелевцы в восемнадцатом году с пленными не расправлялись, лишь отнимали у них винтовки и отправляли домой.

Отряд тем временем цепью вошел в сонное село — стоял тот самый сладкий рассветный час, когда у спящего человека можно над ухом жахнуть из пушки, и он не откроет глаз. Сон в этот час бывает сладок и глубок.

Беспрепятственно дошли до середины села, до самой церкви и дома фельдшера, украшенного новой крышей, где остановился раненый командир красного полка, взяли дом в кольцо, и в это время с треском распахнулось окно. Стекло, блеснув, нырнуло в куст георгинов, и на подоконнике показался круто обрубленный ствол пулемета, следом выглянул человек в нижней рубахе, с головой, перевязанной бинтами.

Это и был командир красного полка.

— Сволочи! — звонко выкрикнул он. — Не возьмете!

Воздух всколыхнулся, в него влипли серые куски дыма, который вместе со свинцом выплюнул из своего горла пулемет; раненый командир повел стволом в сторону — посреди улицы остались лежать сразу несколько каппелевцев.