Если суждено погибнуть

– Если подопрет и придется все-таки бросить – застрелите меня, – униженно попросил Дремов.

– И чего это ты ко мне все на «вы» да на «вы», как к барину обращаешься? – недовольно прогудел Еропкин. – Я не барин.

– Я не тебя лично прошу, я всех прошу…

– Надо будет – застрелим, – Еропкин поправил сползший с Дремова тулуп, – ты у меня не раскрывайся, прекрати это делать… Накройся с головой и дыши в тулуп, как в кастрюльку. Теплее будет.

Сейчас к Дремову пришлось подселить Варю. Хорошо, что место было.

Дремов находился в забытьи. Ему становилось все хуже, лицо осунулось, побледнело, скулы выперли, черный жаркий рот был распахнут. Еропкин накрыл Варю тулупом с головой, она подтянула коленки – почувствовала себя этакой девчонкой-гимназисткой – и уснула.

Когда проснулась – увидела: рядом с санями шагает муж, устало мнет мягкий, вкусно хрустящий снег меховыми пимами – выменял знатную местную обувь на пистолет еще в Черноостровской. Этот пистолет валялся у него в бауле – был взят как трофей в бою два месяца назад, изящный, точеный, с затейливым рисунком на стволе и щечках; штабс-капитан считал его обычной забавой; калибр у оружия был редкий, патроны доставать трудно, хотя сам пистолет мог украсить любую коллекцию… Но Павлову он не был нужен, штабс-капитан не увлекался коллекционированием оружия, поэтому он с легким сердцем выменял его на теплые пимы.

Увидев рядом мужа, Варя улыбнулась чуть приметно:

– Саша!

Штабс-капитан нагнулся к ней, подхватил на ходу тонкую, наливающуюся прозрачной бледностью руку, его наполнила секущая горячая нежность к этой худенькой, испуганной, ставшей не похожей на себя женщине.

– Варюша! – пробормотал он задавленно, прижав Варины пальцы к своим губам.

– Саша!

– Как же это ты, а, Варя? Как угораздило тебя?

– Не повезло, Саша.

Сейчас главное было – добраться до ближайшей деревни, до тепла, до печи: два дня, проведенные на печке, под тулупом – и от простуды даже следа не останется. У штабс-капитана в английской кожаной сумке имелась карта, надо было взглянуть на нее, понять, где они находятся, он расстегнул сумку, покосился на худую сгорбленную спину старика Еропкина:

– Ах, Игнатий Игнатьевич, не уберег ты мне Варю.

– Да разве я могу, ваше благородие? Она же как ртуть – то к одной подводе метнется, то к другой, то к третьей – раненых-то вон сколько, всех ведь с собой везем, кроме безнадежных, и больных полно – я насчитал только сто сорок шесть саней с больными брюшным тифом. Это же – тьма татарская.

– Бросать-то людей нельзя, – произнес Павлов машинально, и эти слова – в общем-то правильные, но такие жалкие, такие затертые, что невольно начинаешь сомневаться не только в их искренности, но и в смысле, – показались ему чужими. Будто произнес их другой человек – тот самый, которому Павлов не верит, кому при случае может и не подать руки… Что за чушь? Штабс-капитан невольно поморщился.

– И я о том говорю, ваше благородие, – сказал старик Еропкин. Добавил огорченно: – Но ты прав, ваше благородие, не уследил я. Мне бы, дураку, бегать за Варюшей, как кошка за бантиком – все было бы в порядке. И-эх! – старик махнул рукой, не оборачиваясь, лошадь, заметив этот взмах, потянула сильнее, оглобли заскрипели – казалось, напрягся весь возок.

– Это тебе, – сказал Павлов и, достав из шинели что-то яркое, круглое, вкусно пахнущее, сунул в руку Варе. – Тебе.

Та удивилась:

– Яблоко! Откуда, Саша?

– Это тебе от генерала.

– От Владимира Оскаровича? – обрадованно изумилась Варя.

– Да, – солгал Павлов.

Варя прижала яблоко к лицу, втянула тонкими ноздрями сладкий спелый дух, исходящий от плода, прошептала растроганно:

– Господи, как здорово пахнет летом… Я уже совсем забыла, как пахнет лето. – В уголках Вариных глаз сверкнули слезы.

Павлов наклонился к жене, поцеловал ее в холодную соленую щеку, жалость остро располосовала ему сердце: он не знал, как защитить эту женщину от бед, от хвори, от несчастий, покрутил головой от боли и собственной беспомощности. Он умел толково воевать, умел командовать ротой, батальоном и, может быть, даже полком, умел посылать людей на смерть, и сам был готов умереть, но не ведал, как можно оградить от тягот похода, от лишений, от холода такое хрупкое существо, как его жена…

Некоторое время он шел рядом с санями, косясь на мертвеющее на глазах, с остро выступившим носом лицо Дремова, потом перевел взгляд на Варю.

– Хочу чаю, – неожиданно попросила она.