Если суждено погибнуть

Через двадцать минут Донец уже сидел около Каппеля, тыкал трубкой то в одно место, то в другое, то в третье, оттягивал пальцами кожу на груди, смотрел, остаются красные пятна после щипка или нет, — пятна не оставались, щупал пульс, потом слушал грудь больного ухом и недовольно шевелил губами.

Закончив осмотр, Донец сложил инструменты в баул. Лицо его было скорбным. Он молчал.

Не в силах больше выносить молчание, Вырыпаев в молящем движении прижал руки к груди:

— Ну что?

Доктор вновь недовольно пожевал губами и произнес тихим, каким-то чужим голосом — в отличие от капрала и его солдат, он довольно сносно говорил по-русски:

— Через несколько часов господин генерал умрет.

— Что-о?

Врач, подтверждая сказанное, качнул головой. Вырыпаеву показалось, что пол у него под ногами поехал в сторону, он схлебнул с губ соленую жижу, внезапно натекшую в рот, вновь воскликнул неверяще и одновременно жалобно:

— Что-о?

— К сожалению, одного легкого у господина генерала уже нет совсем, от другого осталась только третья часть. Через несколько часов он умрет.

Вот к чему привел тихий назойливый кашель, на который никто не обращал внимания, поскольку кашляли все — все были простужены, — не только ноги надо было спасать, но и легкие, однако теперь говорить об этом было поздно.

— Наши эшелоны утром отойдут, — сказал Донец. — Предлагаю перенести господина генерала к нам в поезд, в наш лазарет. Чем сумею помочь больному, обязательно помогу, — Донец заторопился, давясь русскими словами, кашлем — совсем как у Каппеля, тихим, внутренним, — но... — Он споткнулся на полуслове, замолчал и красноречиво развел руки в стороны.

Все было понятно без всяких слов. Было слышно, как во влажной теплой тиши сипит в беспамятстве Каппель.

— Неужели никаких надежд? — спросил Вырыпаев, он не верил в то, что слышал; обычные, довольно скучные слова приговора, за которыми скрывалась жестокая суть, не укладывались у него в голове, он не мог смириться с тем, что слышал.

— Никаких, — подтвердил Донец. Вырыпаев услышал, как в глубине груди родился длинный надорванный всхрип, на ключицы надавила тяжесть.

— Господина генерала надо немедленно перенести к нам в эшелон, — сказал Донец. На этот раз Вырыпаев обратил внимание, что говорит врач все-таки с очень сильным акцентом. Ну почему в такие минуты в голову лезет всякая второстепенная чушь, разная мелочь?.. Разве это имеет какое-то значение? — Как только рассветет, мы тронемся дальше, — добавил Донец.

— Да, да, — растерянно кивнул Вырыпаев.

— Вы, господин полковник, если желаете, можете переселиться в эшелон вместе с господином генералом.

— Да, да. — Вырыпаев вновь растерянно кивнул.

— И имейте еще в виду, — сказал Донец, — я к господину Каппелю отношусь с большим уважением. — Доктор, видимо, настолько сжился с Россией, что даже свыкся с извечным русским: «А ты меня уважаешь?» — Прошу верить мне.

— Да, да. — Вырыпаев опять кивнул. Он никак не мог прийти в себя от услышанного.

В темноте, в гоготе ветра и охлестах жесткого, как песок, снега, ведьминском вое — затевалась пурга, а январские метели здесь бывают обложными, дома пурга запечатывает по самые трубы, иной несчастный в трех метрах будет находиться от своей «фатеры», а трех метров этих так и не одолеет: мороз, ветер и снег окажутся сильнее, Каппеля на руках перенесли в санитарный вагон — один на три румынских эшелона, — положили на нижнюю деревянную полку.

Полки вагона, пропахшие карболкой, еще чем-то едким, дегтярным — видно, румыны часто проводили дезинфекции, борясь со страшным сыпным тифом, вонью дезинфицирующей жидкости здесь, кажется, пропитались даже гвозди, — располагались в три ряда, друг над другом. Все ряды были заняты, но Каппелю отвели нижнюю, самую удобную полку.

Вырыпаеву рядом с полкой поставили табурет, полковник тяжело опустился на него. Закрыл глаза — от слабости пространство перед ним заколыхалось пьяно. Надо было перевести дыхание.

Минут через пять Вырыпаев ожил, достал из кармана часы, щелкнул крышкой.

Времени было шесть часов утра. Шесть часов утра двадцать шестого января 1920 года.

Генерал лежал тихо, лишь иногда коротко вскрикивал, вскриком этим давил в себе боль и умолкал. Вырыпаев прошептал:

— Эх, Владимир Оскарович, Владимир Оскарович. — И, увидев, что перед ним опять начали шевелиться угрожающе гибкие дымные кольца, вновь закрыл глаза.

В семь часов утра румынские составы покинули маленький «номерной» разъезд.

В одиннадцать часов пятьдесят минут утра двадцать шестого числа, когда эшелон подходил к разъезду Урей, Каппеля не стало — у тридцатисемилетнего генерала остановилось сердце. Легкие у него уже совершенно не работали — были спалены жестоким жаром.

Перед кончиной Каппель начал что-то шептать — очень тихо, но внятно. Вырыпаев наклонился к нему.

— Пусть войска знают, что я был предан им, что я любил их и своей смертью среди них доказал это.

Это было последнее, что Каппель сказал в своей жизни, полковник Вырыпаев записал эти слова.