Если суждено погибнуть

Поручик устремился навстречу девушке. На ходу еще раз одернул, загоняя складки под ремень, гимнастерку, шаг у него сделался невесомо-летящим... Варя тоже вытянулась, становясь тоньше и выше.

Трошин, сделавший было стойку, угас — здесь ему ничего не светило.

Екатеринбург напоминал прифронтовой город: затемненные улицы, окна, плотно прикрытые ставнями, тусклые газовые фонари, зажженные, чтобы экономить электричество, свет их был настолько немощен, что не дотягивал до земли, таял по пути, словно снег в теплом воздухе. Из-под каждой подворотни раздавался злобный собачий лай.

Собак этих пытались и отстреливать, и морили мышьяком, как крыс, и объявляли «заготовку собачьих шкур для нужд местного населения, любившего зимой ходить в теплых пимах и сапогах (собачий мех, как известно, — самый лучший, не пропускает холода, недаром из него целых четыре десятка лет шили амуницию для участников полярных экспедиций), а тварей этих меньше не становилось.

Наоборот, их становилось больше.

Город был погружен в беспрерывный лай — разноголосый, захлебывающийся, сдобренный злобной слюной. Если прислушаться, то собачий лай можно было засечь не только в подворотнях, но и в подвалах, на чердаках, он доносится даже из брошенных пустых квартир — собаки поселились и там. Такое складывалось впечатление, что лает весь город.

По ночам на промысел выходили «гоп-стопники» — плечистые небритые мужики, побрякивающие метровыми цепями, намотанными на кулак, с финками, притороченными к кожаным поясам.

Увидев какого-нибудь приличного господина, идущего под руку с дамочкой, онн орали зычно, во всю глотку:

— Стоп! — И дружно на онемевшую парочку: — Гоп!

Как правило, «гоп-стопники» оставляли мужчину в одном нижнем белье, все остальное сдирали безжалостно, могли даже и белье содрать, но если исподнее приванивало или было в пятнах, его не брали, иногда еще не брали из-за мужской солидарности — чем же гражданин революционной России будет прикрывать свое достоинство, женщин оставляли в розовом изящном белье, украшенном тонким кружевом.

Розовый цвет в ту пору был в особом почете в молодом революционном государстве, городской Совет солдатских и рабочих депутатов подумывал о том, как наладить выпуск женского белья красного цвета. Чтобы пышнотелые уральские купчихи не уклонялись от выполнения своего революционного долга в постели и помнили, в какое время они живут.

С наступлением сумерек Ольга Сергеевна Каппель на улицу старалась не выходить.

Отец ее сильно сдал, постарел, сделался похожим на большой вопросительный знак: пока Строльман работал на заводе — держался, как только ушел в отставку — начал стремительно дряхлеть.

Иногда Ольга Сергеевна проводила ладонью по его щеке и говорила:

— Папа, ты совершенно зарос, стал походить на Деда Мороза.

— Олечка, человеку в моем возрасте положено иметь бороду.

— Бороду, но не заросли дикого кустарника.

Отец грустно опускал голову. Ольга видела худую белую шею, на которую спадали колечки нестриженых седых волос, хрящеватые уши, натруженные жилы, бугристо выступающие под кожей, и невольно всхлипывала от прилива жалости к отцу, вздыхала зажато:

— Эх, папа!

Да, отец начал сдавать слишком стремительно.

А вот дети радовали ее. Танюша хоть и была еще ребенком, но черты взрослого человека, будущей красавицы начали все отчетливее проступать в ней. Ольга Сергеевна как-то застала дочь врасплох, когда та стояла в модных ботинках с высокой шнуровкой и собольей муфтой, натянутой на руки, и не удержалась, воскликнула с изумлением:

— Ох, Танька!

Кирюша тоже радовал — несмотря на трудное время, не болел, не скулил, в холодные дни, когда нечем было топить печь, не плакал. Ольга Сергеевна выхватывала его из кровати, закутывала в меховую жакетку:

— Ты растешь у меня настоящим мужчиной!

Как-то отец принес домой газету, отпечатанную на плохой сероватой бумаге, с расплывающимися в нескольких местах буквами — потекла краска, — развернул ее перед дочерью:

— Полюбуйся, Оля, на этот революционный листок!

— Таким листком диван накрыть можно. Это целое одеяло.

— Ты прочитай, что тут написано. На первой полосе, вверху, справа... Видишь заметку в кудрявой рамочке?

«На Волге объявился новый наймит Антанты — Каппель», — прочитала Ольга Сергеевна и умолкла.

— Читай дальше, — попросил отец.

— «На Волге объявился новый наймит Антанты — Каппель», — повторила Ольга Сергеевна и вновь умолкла.

— Ты дальше читай, дальше!

Ольга Сергеевна почувствовала, что у нее онемели, сделались чужими губы — перестали слушаться, язык тоже перестал слушаться, радость жаркими молоточками застучала в висках.

— Это Володя, — прошептала она, — живой.

— Живой, Оля, — подтвердил старик Строльман, — и, судя по всему, здорово сыпанул перца под хвост красным. Видишь, как они на него обозлились, — старик взял газету в руки, — обзывают предателем, империалистическим пауком, исчадием, царским прихвостнем, — старик вновь пробежался по заметке глазами, — Пресмыкающимся гадом, клещом, врагом, гнидой — Строльман покашлял и махнул рукой, — и те де, и те пе.