Если ты есть

Агни нагнулась к груде коробок, загромождавших комнату, порылась и вытащила одну из них с надписью «Юный химик».

— …Мне бы твои познания в химии, я бы тебя не просила.

— Вру, — признался Митя.

— А как же твое обещание?

— Сдуру.

Сердясь, Митя становился смешным. Пухлогубый надутый ребенок. Сейчас он сердится на себя.

— …Обещал по инерции дружбы. Я не могу помогать убийству. Даже если об этом просишь ты.

— Но ведь я же объяснила — чем ты слушал! — это будет вовсе не убийство. — Агни перебирала скляночки с реактивами, рассматривала этикетки. — Маленький кристалл сулемы в шоколадной конфете. Две одинаковые конфеты. Мне и ему. Кто проглотит яд, решать буду не я. Решат выше.

— Что-то похожее я читал во втором классе. Джек Лондон?

— Скорей, Конан Дойль.

Две отобранные скляночки Агни попыталась засунуть в карман брюк.

— А ну-ка, отдай назад! — Митя сурово разжал ей ладонь. — Сколько тебе лет, все время забываю?

— Тридцать.

Митя выразительно вздохнул.

— Кстати, твои конфеты меня утешают мало. Если ты помнишь, ты мне пока что нужна.

— Зачем?

— Это мое дело.

— Зачем может еще пригодиться практически не живое существо?..

Митя сходил на кухню и бросил скляночки в мусоропровод. Принес веник и стал раздраженно сгребать в один угол мусор — первое на глазах Агни подобие уборки в этом доме. Вторгся в покой пушистых слоев пыли,

— Черта с два тебя так просто сделаешь неживой!..

— Если б ты знал, с каким трудом я приползла сюда…

— Приползла! И еще приползешь! С очередной бредовой идеей в зубах. Их запас у тебя никогда не иссякнет!

Чем больше Митя кричит и злится, тем сильнее жжет ее благодарность и нежность. Совсем бесполезные сейчас чувства.

— …А главное, я ведь понять не могу, шутишь ты или всерьез. Твое лицо так устроено — абсолютно не понять! Если всерьез, то, значит, серьезно свихнулась на почве любовных переживаний, могу прямо отсюда позвонить знакомому психиатру… А если разыгрываешь меня — то зачем?..

— Я не разыгрываю.

Они знакомы сто лет, но откуда Мите знать, что у нее на душе? «За зубами людей темно», — как говорила одна цыганка.

— …И это очень мелко с твоей стороны — говорить о психиатрах.

— Прости, я погорячился.

— Можешь позвонить… и не только психиатру.

— Я же сказал: я погорячился!!!

От разворошенной пыли в комнате стало мутно. Митя отшвырнул веник.

— Понимаешь… мне трудно объяснить тебе, до какой степени невозможно жить с сознанием, что это существо по-прежнему благодушно улыбается, сочиняет эстетские песни, сочиняет нежные слова жене…

— Спит с ней…

— Спит. Не думай, что ты меня поддел, — телесный аспект для меня значит меньше всего.

Митя пнул ногой кучу мусора и устало, словно долго над ней работал, опустился на пол. Он стал одышлив.

— Пошли его просто ко всем чертям. И не думай больше.

— Уже послала. Прокляла его, когда уходила в последний раз.

— А вот таких вещей делать не надо. Агни зло рассмеялась.

— Думаешь, это чем-то его задело? Так, шевеление воздуха. Его невозможно задеть, уязвить — ничем. Можно только уничтожить физически.

— Я имел в виду: не надо прежде всего для тебя. Нельзя проклинать, нельзя мстить, нельзя отвечать ударом на удар. Потому что сам становишься этим проклятием, этим ударом. Превращаешься в комок злобы.

«Было бы неплохо… Превратиться в комок злой глины, запущенный сильной рукой в Колеева. Еще лучше — в свинцовый плевок пули. Только бы мимо цели не пролететь…»

— …И потом, если он, как ты говоришь, сатана…

— Не сатана, — поправила Агни, — орудие сатаны.

— Один черт. Если он такой страшный, значит, его накажут. Там. — Он приподнял веки. — Зачем суетиться?

— Мне бы твою уверенность! — Агни язвительно оживилась. — Как здорово ты осведомлен о том, что будет там! Прямо как Таня, моя крестная. Она все про тот свет знает: как там и кто где. Толстой в аду. Гоголь и Достоевский — в раю. Сэлинджер пойдет в ад… Еще там, в аду, есть специальный ров для некрещенных детей и абортов. Все аборты в возрасте тридцати трех лет, ждут, с немым укором в глазах, родителей… А я вот совсем не знаю, как там. Может быть, наоборот, его наградят и повысят. По своему ведомству. За то, что хорошо выполнял порученное.

— О-о-о-о!.. — Митя заерзал головой по стене, теряя терпение. — Тем более, к чему твое жалкое наказание, если там его наградят?! Кто из нас двоих идиот?..

«К чему?»

Митя устал от разговора с ней. Вспотел, как от физической работы. Когда-то он был поджарым, двужильным, мог не спать двое суток подряд. Здорово бегал и мастерски дрался. Сегодня она его доконала. Пустой разговор. Видимость разговора. Потому что все, что он говорит ей, она могла бы сказать сама. И говорила уже себе, говорила…

— Давай завяжем этот дурацкий разговор? — предложил Митя. — Давай я музыку лучше заведу. Ты что хочешь? Он дотянулся до магнитофона.

— Он… полый внутри, понимаешь… Как классическая нечистая сила… Митя растерянно обернулся.

— Ну, брось.

— Каждое его слово — ложь… он не знает, что такое боль… отчаяние… просто не чувствовал никогда ничего такого…

— Брось, брось. — Он прижимал ее голову к родным отворотам халата.