Если ты есть

(Митя, смешной, боится связываться с ней и с сулемой. Его христианская суть этого не позволяет. Откуда ему знать, что она не способна на убийство. Как и на самоубийство.

А она сама — откуда ей это знать?

Ну, уж она-то знает…)

Она смотрела на него и спокойно отмечала в сознании, что родные, замечательные черты в сочетании со словом «падаль» образуют поистине раздирающее содружество.

А как много чудесных слов умерло: «малыш»… «родной»… «зверюшка»… «чудо»… — умерли или превратились в чудовищ.

Превратились в солому, в словесную бесцветную труху его письма.

Слова о Боге — пена, накипь, высохшая слюна в уголках губ.

Первый раз в жизни Агни жалела, что не обладает экстрасенсорным даром, как некоторые из ее знакомых. Она не могла пристально и тяжело навести на него зрачки, черным, яростным своим полем окунуть в страх, в панику. Она пробовала: поднимала взор, свинцовый, насыщенный, с трудом владея им на весу, — и взор спотыкался, буксовал, тонул в исходящей от него непробиваемой безмятежности.

«Я не хочу, — сказала она, — чтобы такие существа, как ты, жили. Я очень мало могу, но что-то могу. В вине, которое ты выпил, был яд». Она смотрела так просто, с такой откровенной нелюбовью, и двухмесячная болезнь наложила отпечаток на интонацию и лицо, и Колеев поверил. Он погрустнел. «Зря. Хотелось еще много сделать. Как раз сейчас, знаешь, пошли мысли и силы…» «Человечество обойдется». — «…Да и тебе от этого будет плохо». — «Это уже не твоя забота. А теперь уходи. Убирайся! У тебя есть два-три часа в запасе, успеешь попрощаться со своей преданной подругой». Но Колеев не ушел. Выгнать его Агни не могла. Как никогда не могла поднять на него руку: магия его лица была неодолима, мягко отталкивала замахнувшуюся либо задумавшую замахнуться ладонь…

Колеев спросил, что это за яд. Она ответила, что японский. Он опять пожалел ее, так бездумно взвалившую на себя такой груз. Она ответила, что все грехи ее жизни простятся ей за один этот поступок. Он выразил сомнение в этом…

Когда она устала выгонять его, а он понял, что она блефует и никакого яда в вине нет, — они не заметили.

«Вот, ты наговорила мне столько гадостей, а я все равно не сержусь. Слушаю, как дурак. Словно музыку. Я действительно тебя люблю. Никуда мне от тебя не деться. Иди ко мне…»

Когда родился младенец, Митя приволок к ней огромный рюкзак. Он был набит вещами, которые, на его взгляд, можно было отнести к детским: там был и гербарий, и микроскоп, и фаянсовые зверюшки, и настольные игры тридцатилетней давности, хранимые со времен Митиного детства.

Дней через десять он позвонил, справился, много ли орет детеныш, и в числе прочих новостей сообщил, что в одной из последних песен Колеева мелькнуло что-то такое о младенце, всплывшем из неведомых глубин, с лицом инопланетянина.

Агни поинтересовалась, где он эту песню слышал. Митя бесхитростно ответил, что слышал у него дома в числе прочих званых и незваных гостей.

Агни, помедлив, повесила трубку.

На последних силах она добралась до почты и частями отправила рюкзак вещей обратно.

На Митин обиженно-недоуменный звонок опять повесила трубку, окончательно.

* * * * * * *

…Через два месяца после начала их романа Колеев с Агни сбежали к морю.

Было азартно и весело почти не брать с собой денег. Это была идея Агни. Колеев согласился, подзадориваемый ею: а слабо им передвигаться автостопом, спать где придется — под открытым небом, в горах, на пляжах, питаться подножным кормом? Они передвигались автостопом, щедро расплачиваясь за проезд, спали нередко в номерах-люкс с видом на море, а подножный корм без труда находили в гриль-барах и гостеприимных домах местных жителей. Колеев зарабатывал деньги походя, давая вечера в санаториях, на квартирах, просто на улицах, в парках…

Порой, когда они сидели где-нибудь на ступеньках кофейной, разомлевшие от жары, обессилевшие от купаний, живописно оборванные — ни дать ни взять хиппи не первой молодости, — и голод начинал подавать сигналы сквозь блаженную расслабленность, Колеев опрокидывал у колен вверх дном соломенную шляпу и тихонько наигрывал на гитаре, без слов, и шелест текущей мимо толпы исчезал. Как только в шляпе скапливалось шесть-семь монет, Агни бежала к ларьку и возвращалась с бутылками пепси-колы и бутербродами. Колеев откладывал инструмент, плотоядно радуясь, виновато косил в сторону разочарованно расходящихся слушателей…

Деньги текли к ним легко и так же стремительно, грациозно утекали: ужин с новыми друзьями, шашлыки на свежем воздухе, дальние прогулки на арендованных у местных жителей ослах — ради экзотики приходилось терпеть их мелкотрясучую рысь, от которой долго потом ныли ноги и прочие части тела, — огромный букет гладиолусов для хозяйки дома, где их оставляли ночевать (и каждый раз просили пожить подольше)…

Их излюбленной утренней пищей были персики, орехи и мед. Мед продавался на рынке золотыми кусочками сот, завернутых в целлофан. Агни нравилось ходить на рынок вместе, ибо Колееву все продавали дешевле. Но это случалось не часто — обычно он спал до полудня, а то и дольше.