Если ты есть

Алферов уехал в длительную командировку. Но одиночество ее не тяготило. Наоборот. Покой и умиротворение, снизошедшие на природу, захватили и ее. Особенно в сумерки, в снегопад, когда, выйдя из палатки, замираешь от сиреневой мягкой нереальности и тишины. Когда пишешь по вечерам, и свеча выхватывает кусок смолистого, свежеоструганного стола и банку с желтыми ветвями лиственниц и зеленью кедра… Когда подвывает печка, журчит иностранными голосами транзистор, гулко капают капли с рваной брезентовой крыши… И Алферов существует в мире. Не так уж далеко от нее.

Правда, печка — ненасытный, прожорливый зверь — непрерывно требовала корма. То и дело нужно было выходить на мороз и колоть тонкие сосновые палки. И закрывать толем рваные дыры в крыше. И пробивать сапогом тонкий лед ручья, чтобы набрать в чайник воды…

Когда однажды вечером зашел начальник отряда и объявил, что полевой сезон для нее окончен, Агни расстроилась. До боли грустно сматывать вещи, закручивать и запихивать в чехол спальник, покидать свой дом — с печкой и нарами, со снегопадом и лесом, стоящий у всех на отшибе, дырявый, обжитый, родной… с дорогой под окном, по которой шелестела шинами машина Алферова.

Когда он брал гитару и пел — а делал он это не часто, так как песня значила для него очень много, — когда он пел, Агни начинала прощать и любить всех людей, когда-либо причинявших ей зло. Песня — она лучше музыки, стиха, книги, — она лучше всего на свете после самой души человеческой. Алферовской души.

Если б мог я иметь двадцать жизней подряд,
я бы летчиком стал, это знаю я точно…

Мне звезда упала на ладошку,
я ее спросил: откуда ты?..

И я шепчу: прости, Виталий Палыч,
прости мне, что я выжил, дорогой…

Он пел про себя. Из всего геологическо-альпинистского вороха он выбирал только те песни, которые были про него.

Самые щемящие, самые прекрасные и грустные песни были безымянные. Лагерные.

А когда ветры зимние с гор подуют,
и от стужи последней ты свой выронишь лом,
это значит, навек твою башку седую
осенит вдохновение лебединым крылом…

…перелетные ангелы летят на север…

Геологи — лучшее из людских племен. Потому Алферов и не мог быть никем иным, как геологом.

Они бродят по полгода по свободной, не взнузданной еще земле. По юным холмам и долам — не изуродованным еще поселками и городами, не отравленным, не состарившимся, не избитым до полусмерти… По сыпучим пескам. По хрустальной воде.

Их почти не тревожит политика: государство ничем не напоминает о себе в тайге, и они забывают его, не думают.

Среди них редко встречаются отъявленные подлецы..

Полевой сезон кончился, почти все ребята-геофизики уехали. Алферов как начальник оставался дольше всех, писал отчет. Агни помогала по мере сил: считала, чертила графики. Они жили там же, где работали, в помещении геофизической партии, домике из трех комнат, заваленных приборами и ящиками с образцами. Агни немного сердилась, когда приятель его и помощник засиживался у них до позднего вечера, играя в «балду» и «эрудита», распивая чаи и не спеша к себе в общежитие. Хотя — смиряла она себя — его ведь можно понять: в общежитии совсем нет Алферова…

Они обсуждали, как будут жить в городе, как обставят комнату. Покупали коврики из пушистых шкур якутской лошади (шерсть у нее, как у волка или лисы, с густым подшерстком), прикидывали, как будут они смотреться на полу их будущего жилья…

Это было блаженство. Но оно тасовалось со все большей и большей печалью.

В одну из ночей, когда ему не спалось, Алферов прочел ее дневник, небрежно оставленный на столе. Наутро Агни заметила, что он отводит глаза и часто курит.

Это было естественно, что он прочел: раз они вместе отныне, он должен знать ее всю. Агни сама не раз собиралась дать ему свой дневник, Но она хотела читать его с ним вместе! — с комментариями, с пропусками. Как ей теперь объяснить, что дневник, даже самый искренний, стороннему читателю все равно врет! И чем искренней, тем больше врет. Ведь в ней, в ее черепной коробке, как в каждом человеке, заключена дюжина людей. Или две дюжины. В дневнике она дает выговориться всем, выпускает на волю всех: добрых, злых, страстных, ехидных, загнанных в подсознание… Получается жуткая разноголосица. А кто главный в этом хоре, чей голос решающий, кто царь и бог, знает только она сама. А Алферов — Господи! — он не может этого знать.

Каково же было ему читать подобные ее сентенции: