Если ты есть

Тело. Сейчас, милый. (Пытается встать.)

Душа. Не трогай ее! Несчастная, больная баба!

Тело. Да нет, я еще могу…

Душа. Лежи! (Толкает ее обратно в постель.) А ты — не стыдно тебе? Готов изнасиловать умирающую!

Он (наблюдает за ними, прикрыв изумление ироничной улыбкой.)

Душа. Скорей бы отошла, что ли. Отмучилась. Самка…

Тело (сквозь болезнь вызывающе усмехается).

Душа. Сил никаких нет — сожительствовать с ней! Сколько лет! И впереди еще — сколько? Болеет, кряхтит, кашляет — но ведь не отойдет никак!

Тело (смеется, стараясь не показать обиду. Строит ему ласковые гримасы.)

Дух. Не надо так! (Нагнувшись к Телу, убирает с разгоряченного лба волосы. Обнимает Душу за плечи.) Вы с ней в разном положении, не забывай.

Душа. Ах, отстань! (Ему.) А ты что тут вожделенно ухмыляешься? Иди к своей Лидии. Заждалась уже. Езжай!

Он. При чем здесь Лидия? Ты что, очумела?!

Душа. Нечего тянуть свои руки и думать при этом о ней!

Он. Не думаю я при этом о ней. Ревнивая какая… (Демонстративно отворачивается к стене.)

Дух. Не ссорьтесь, родные мои. (Ему.) Им тяжело сейчас, разве ты не видишь? Трудно себя сдерживать при такой температуре. Все скопившееся раздражение рвется наружу. Обуздай свою плоть, пожалуйста. Поговори со мной.

Он. О чем?

Дух. О духовном.

Он. О духовном?..

И они долго разговаривают, прикрыв глаза, слабыми от высокой температуры голосами. О недружной троице. Об Оригене и его теории. Об александрийском сапожнике из притчи…

Наконец Она засыпает.

И приходит сон. Сон-полет. На этот раз она летит не одна. Кто-то уносит ее, прорываясь сквозь перистые облака, крепко держа за плечи и прижимая к себе. Это Дьявол. Сколько раз она звала его и в отрочестве, и по пьянке, и вот он откликнулся, наконец. Бесшумно вздымаются и опадают крылья непроглядной тьмы. Глаза не видны из глубоких глазных впадин, но взгляд ощутим, внятен и давящ, как тоска.

От его близкой груди исходят холод и жар одновременно. Он привлекает ее к себе все тесней. Ладони его — музыканты, послушные вдохновенному дирижеру — что они делают с ее телом!.. Наслаждение — нет, это слово мало. Потеря сознания, водопад, воронка, засасывающая в сердце сверхновой звезды… Ладони его — смуглые, стройные музыканты, стремительные, бешеные, нежнейшие…

Когда она открывает глаза и переводит дыхание, он усмехается. Пальцы ослабевают хватку. Сердце успокаивается, входит в свой ритм, и она усмехается в ответ: «О да, ты мастер услаждать плоть, маэстро. Но ведь это оно потерялось сейчас в самозабвении — мое глупое, жалкое, сластолюбивое тело. А не я». — «Не ты?» Чтобы показать ему, что она — не то же, что ее жалкое, глупое тело, не раба его — размахнувшись, собрав всю невеликую силу плеча, она ударяет по узкой щеке. В тот же миг ударившая рука обугливается до локтя. Она смеется. «Ну и что ты доказал? Опять же ты покарал не меня — мое жалкое тело…» Она смеется и смеется, чтобы не расплакаться. Она поднимает левую, живую, руку и сравнивает их: черная головешка и гибкая, с тонким запястьем кисть. Странно: сластолюбивое, порочное тело — и такая тонкая, одухотворенная кисть… Ей так жалко его, свое тело, и, скрывая жалость, она усмехается еще презрительней и угольной головешкой, оставшейся от руки, чертит на впалой щеке крест. Он морщится и, оторвав одну из ладоней от ее плеч (она чуть не ухает в бездну), стирает нарисованное. «Значит, ты отрекаешься от своего тела? Ты не одно с ним?» — «Нет, — она беспечно мотает головой. — Нисколько!» И он разжимает вторую ладонь.

…бесконечный ужас падения. Все в ней сжалось в комок и перемешалось. Тело слиплось с душой в последней тоске. Волосы встали дыбом и поседели. Она неслась во тьме, словно сошедшая с ума, одичалая комета. И отросшие волосы тянулись за ней белым шлейфом, хвостом… Она падали так много часов, лет, веков. Пока, наконец, не поняла, что Земли нет под ней, нет тверди, о которую можно было бы разбиться…

Героине пьесы, в отличие от Агни, удалось-таки вытащить героя в абсолютно дикое место. Правда, с великим скрипом. Она потащила его на вершину горы.

…Известковая тропа под ногами — белая, слепящая глаза. Хруст ракушек, словно скрип снега.

На привале, выискав живительные лоскутки тени, они продолжают обговаривать свою пьесу.

Она. Двух героев, я думаю, хватит. Не надо больше. Диалоги двух разных людей, предельно разных. Из их сплетения и столкновения, словесного, смыслового — высечется, как при трении, короткий такой просвет истины. Выглянет испуганный лик и спрячется…

Он. Выглянет?..

Она. Ты думаешь, нет?

Он. Не знаю.

Она. Конфликта, кстати, все еще нет.

Он. Может, введем мотив жены, которая болеет? Будет пьеса-исповедь.

Она. Нет, только не это!

Он. Почему?

Она. Слишком страшно. Художественная вещь — это вроде сгустка магии. Если вложить в нее достаточно жизни — вживить нерв собственного духа, пьеса подчинит нас себе, вовлечет в свое действие и сбудется. Да-да! Писать ее — все равно что лепить руками свою судьбу. (Помолчав.) У меня уже было раз такое. Когда любимый человек ежедневно рассказывал мне сказку об овце, с продолжением…

Он. Об овце?