Если ты есть

Дух. Ах, нет же, он жил очень плохо. Пусто. Он был свободен от всяческих уз — семейных, любовных, сыновних, дружеских — и оттого теперь ты постоянно к кому-то привязана и несвободна. Он был безмятежен, смешлив, и боль другого существа ничуть не портила ему аппетита. И именно поэтому ты так часто болеешь, так тяжело переносишь любую, самую незначительную обиду.

Тело (капризно): Я хочу быть опять мужчиной! Я чувствую, что произошла ошибка, мне всучили не ту хромосомину…

Дух. Ошибки быть не могло. Ты стала женщиной, ибо женщина — существо более несвободное и болимое.

Душа. А что будет потом? В следующий раз?..

Дух. Не знаю. Могу только догадываться. Боюсь, что ничего хорошего.

Душа. Но почему же, о Господи?!

Дух. Да потому что ты все время споришь со мной. Правда, ты меня слушаешь — в отличие от Жиля. Даже ведешь со мной долгие беседы. Слушаешь, но… слышишь ли? Вот отчего мне грустно.

Душа. О, как грустно, грустно!..

Сгустившаяся темнота поглотила их, всех троих. Голоса стихли.

Он. Вот видишь, как нелепо пытаться наделить индивидуальностями нераздельно слитое. Получается абсурд. Выходит, в одном рождении дух живет с одной душой, с самцом Жилем, в следующем — с другой, потом с третьей…

Она. Да, ты прав. Всегда, когда пытаешься представить зрительно подобные вещи, получается абсурд.

Он. Надо сказать, Душа твоя — весьма крутая дамочка. Я и не представлял, что она такая.

Она. Конечно. Ты ведь, в сущности, меня не знаешь совсем.

Он. Да нет, как раз сущность-то и знаю. Смирения бы тебе — хоть кроху…

Она. Насчет смирения я с тобой не соглашусь. Зачем унижаться? Если б у меня не было того, что называют гордыней, жизнь давно стерла бы меня в порошок. Такой, знаешь, жалкий, липучий.

Он. Гордыня так же ограничена, как и любая другая страсть или рассудок. Как все, кроме любви.

Она. Отчего же? Моя, например, безгранична. Что усмехаешься? Не веришь? (Подумав, чем бы подкрепить свой вызов, вынимает что-то из кармашка рюкзака и зажимает в кулак.) Ну, смотри! (Размахнувшись, бросает вниз по склону.) Эй, ты, слышишь! Покарай меня, если ты есть! Если ты следишь за мной всевидящим оком!!!

Он. Что ты бросила?

Она. Свой крестильный крест. Я не ношу его, но зачем-то всегда таскаю с собой,

Он. Ты пошутила? Разыгрываешь меня?

Она (показывает пустую ладонь). Да нет. Зачем мне тебя разыгрывать?

Он (помолчав): Зря. Зря ты так сделала.

На следующее утро ярко светило солнце. Но склоны гор и полоска моря у горизонта были скрыты белым туманом. Свободной от тумана была лишь зеленая ложбина, на которой они разбили свой маленький лагерь, с прилегающими к ней скалами, да голая вершина справа от них, с которой они озирали вчера свежесотворенный мир под ногами.

Туман начинался резко, словно за проведенной огромным циркулем чертой.

Туман не пускал в себя.

Когда они попробовали окунуть пальцы в это космическое молоко — запредельный холод обжег их. Кисти рук долго болели и ныли.

Агни и Колеев довели пьесу — начерно, схематично — лишь до этого места.

Колеев ленился писать, многочисленные гости уходили далеко за полночь, хмель домашнего вина и беспечных бесед уводил от серьезных тем и творческих медитаций под звездным небом.

Недописанный черновик около года валялся где-то на чердаке.

В конце августа младенцу исполнилось три месяца, и ночных криков стало значительно меньше.

С деревьев падали яблоки.

Не забираясь далеко в лес, в двухстах—трехстах метрах от дачи Агни набирала груды сыроежек, опят и моховиков.

Яблоки и грибы — это еда.

Повзрослевший младенец — это спокойный сон и куски свободного времени.

Однажды Агни раскопала черновик и дней за пять написала последние два действия.

«Бесовское отродье!» — так кричала в конце концов героиня своему возлюбленному.

— Послушай!.. Чего бы ты ни достиг там, даже если целовался уже со своим Богом, все равно ты мертвый, если уходишь сейчас!..

— Мертвый!.. Бесовское отродье!.. Не уходи — только ответь мне!!!

Глава IV

Дальше героиня не произносила ни слова. Но действие еще шло страницы полторы или две. Ненаписанные страницы, ибо Агни не знала, чем именно кончится пьеса. Возможных концов было два.

В первом случае героиня оставалась с этим последним криком «бесовское отродье!..», и вслед за ним шли полторы страницы безысходного, хриплого, бархатного затемнения. Бархатного, как любимое словечко Анненского «невозможно».

Но был и другой конец — Агни знала, что он есть, другой.

Подумав, она взяла двумя пальцами исхудавшую фигурку своей героини, осторожно, стараясь не повредить тщательно склеенный макет театра, — и слегка подтолкнула ее…

…Она рванулась прочь с этого места.

Бежала вниз по склону, перепрыгивая через обледеневшие валуны, съезжая на насыпях, наращивая скорость, ежесекундно рискуя сорваться и сломать позвоночник.

И на каком-то из валунов нога подвернулась.

Она упала и, прокатившись метров пять по камням, замерла.

Боль в двух-трех местах сковала тело железными пальцами.