Если верить Хэрриоту…

«Что, испугалась? — читалось в них нескрываемое мстительное удовольствие. — А ну, давай корми! Не видишь, что я ослабеваю?»

Словно в подтверждение, он вдруг с почти человеческим стоном вернулся в исходное положение, на все четыре ноги.

Теперь боровки оба стояли с ногами в кормушке и с нескрываемым интересом и нетерпением смотрели вверх. Их запрокинутые морды были до того похожи, что я не могла понять, кто из них только что требовал у меня еды столь необычным способом.

Но терзать их дальше я не могла. Однако и заходить в загон желания не испытывала. Поэтому я только сделала вид, что собираюсь открыть дверцу. Дождавшись, когда Белоух и Черноух развернутся в ту сторону и вынут копыта из кормушки, я молнией метнулась к ней и опрокинула через верх все ведро.

Послышалось сочное «плюх!», сменившееся через секунду громким чавканьем. Я заглянула внутрь. Толкая друг друга и зло похрюкивая, Белоух и Черноух, мигом превратившись в Грязноухов, отчаянно работали челюстями. Я все-таки немного промахнулась, и часть пойла висела у них в буквальном смысле слова на ушах, широких, как тарелки. Ну, да ничего! Первый блин и должен быть таким комом.

Дальше шла очередь домашней птицы. Курам полагалось зерно, уткам в качестве подкормки та же вареная картошка. Пока они набивали зобы, я собрала яйца, но только переступила порог, как мне в ноги ткнулся сухой холодный нос.

Булька. Понурив голову и униженно повиливая хвостиком, она словно говорила: «Конечно, я не имею права просить, но если что-нибудь перепадет и мне, то я буду благодарна…» Если бы наши нищие обладали хоть десятой долей ее такта и кротости, гораздо больше людей относилось бы к ним с сочувствием. Но природа поступила необычайно мудро, не дав наделенному речью человеку выразительности собачьих глаз — иначе «венец творения» получил бы неоправданно много преимуществ.

— Пойдем, маленькая, — сказала я ей, пригладив жесткую шерсть на загривке.

Булька постояла еще немного, а потом осторожной старческой походкой направилась к дому.

На крыльце я нашла ее миску, разбила в нее три самых больших из свежеснесенных яиц, добавила обрат и покрошила белого хлеба, самого мягкого, какой смогла найти. Эту болтушку я отнесла собаке и, присев на корточки, смотрела, как она ест, и вспоминала ту молодую, полную сил собаку, излучающую энергию и боевой задор, какой она была когда-то.

Лето началось. Настоящее — с подъемом на заре, свежим молоком на завтрак, необременительными обязанностями бригадира и развлечениями по вечерам. Единственным местом, куда можно было пойти ежедневно, была танцплощадка в парке. Всю ночь там гремела музыка, бушевала обычная дискотека, а на скамейках парка звенели гитары. А надоест то и другое — отправляйся бродить по дальним закоулкам того же парка. Ночью он очень напоминает девственный лес — еще бы и тишины сюда настоящей, лесной!

Возвращалась я обычно поздно, ближе к полуночи, а уже часа через четыре вставала и отправлялась на утреннюю дойку. Усталости совершенно не чувствовалось — казалось, такой жизнью можно жить годами.

Но однажды все нарушилось.

Вернувшись с полуночных прогулок, я только устроилась на подушке, только задремала, как в мой сон ворвался истерический крик тетки:

— Галя! Вставай! Горим!

Она влетела в мою комнату в наспех наброшенном халате и тут же выскочила вон.

Я вскочила и, еще одеваясь, заметила, что паниковать рано: гарью не пахло, в комнатах не плавал дым, не слышалось треска горящего дерева. Дом был цел и невредим. Вот разве что в окнах мерцало какое-то зарево…

Горел стог заготовленного на зиму сена, стоявший вплотную к сараю. Около него уже суетились люди, слышались голоса.

Тетя встретила меня на крыльце. По темному двору метались люди с ведрами, слышался хриплый голос дяди, отдающего приказы, кто-то уже забрался на плоскую крышу пристройки и вилами разметывал стог, который полыхал как факел, освещая все вокруг. Треск от пламени стоял такой, что заглушал почти все звуки.

— Ой, что же это будет! — всхлипывала тетя. — Там же куры и свиньи. Они же сгорят! И баня рядом…

Она сунулась было в распахнутую настежь дверь загона для птицы, но навстречу ей выкатился мячиком дядя — как всегда, пышущий энергией.

— Чего встали? — крикнул он. — Живо в дом! Да не вой, — накинулся он на жену, с жалостью смотревшую на огонь, — пожарных вызови!

— Уж едут, — всхлипнула тетя.

— И ладно! Не мешайтесь. — И дядя бросился обратно, на ходу уже что-то крича.

В наш и соседний дом непрерывно ныряли люди с ведрами — за водой. Какой-то парень — как потом выяснилось, он приезжал повидаться с одной девчонкой на нашей улице и заметил огонь уже на обратном пути, — стоя на крыше, ловко и быстро орудовал вилами. Хлопья горящего сена летели в разные стороны, их заливали водой или затаптывали на земле.

Под ногами людей метались разбуженные куры и утки. Какая-то с перепугу сунулась вон из калитки — ее пинком отправили назад, чтоб не мешалась.