Если забуду тебя, Тель-Авив

В результате сутки глодала неведомые кости и думала о причудах мизантропии – мы с подругой тогда как раз поговорили о любви к людям. Я с возрастом пришла к тому, что людей не люблю, но очень жалею. Подруга сказала, что если смотреть в контексте божьего промысла, то сочувствуешь в смысле критических моментов – смерти близких, болезней и катастроф, а так-то всё к лучшему в этом лучшем из миров. Мне же бедствия кажутся совершенно штатным делом, со всеми это происходит, и все как-то переживают, здесь только практическая помощь нужна, а сердце можно не тратить, если не хочешь. Подлинное же сострадание я испытываю, когда человек – абсолютно любой человек, умный, тупой, неприятный, прекрасный, – оказывается наедине с экзистенциальным ужасом.

Повседневная трагедия бытия: ты стареешь, стареют не только родители, но и твои дети вдруг оказываются немолодыми и не очень счастливыми взрослыми; тело подводит почти незаметно, но непоправимо, силы уходят по капле, с отчётливым звуком, как в китайской пытке. Красота, сексуальность, нежность – осторожный художник по штриху стирает свет и наносит почти незаметные тени. И нет никакой близости, потому что никто рядом с тобой не может пройти этот путь полностью, каждый замыкается на своём, точно таком же. Скажи об этом вслух, и тебе ответят, это жизнь, не парься, если думать о таком, можно свихнуться (а также не гневи бога, в Африке одноногие спидозные дети голодают). Ну то есть люди всерьёз уверены, что если туда не смотреть, можно бестрепетно пройти почти до конца, а там врачи обколют морфином, и всё как-нибудь обойдётся. Многие злятся – мне бы твои проблемы. Никому тебя в этом не жаль, у всех то же самое. Ну так пусть хотя бы я тебя пожалею, старая уродливая обезьяна бедная моя девочка. Или мальчик.

3

Говорили о том, что израильская действительность на первый взгляд лишена бытийного ужаса, и существовать в этом странно. Я привычна к тому, что из комнаты дверь случайно откроешь, а за ней клубящееся туманное ничто, ледяной свистящий космос или стылая бездна – некоторый выбор есть, но небольшой, всяко будет тоска, отчаяние и смертное одиночество в разных пропорциях. Примерно, как ёрш, соотношение варьируется, можно присолить, но в итоге всегда пиво с водкой. И ты уже настолько приучен, что не захлопываешь дверь с визгом, а тихонечко прикрываешь и аккуратно извиняешься перед невольными свидетелями – прошу прощения, у меня там ад не совсем приручен, но мы работаем над этим.

А тут как ни откроешь, всё Тель-Авив. У меня-то, конечно, всё с собой, но как другие справляются, особенно, рождённые здесь, не знаю. Вот интересно, когда сабры едят грибы, сидят випассану, пьют аяваску, дышат холотропно, остаются наедине со временем, зеркалом, пустотой, когда просто умирают, они видят что? У них там за дверью то же отчаяние или черничные сумерки в сполохах салюта, или вовсе ясность, пляж и вечный Тель-Авив в заходящем шестичасовом солнце?

4

Открывала баночку с хавайяджем – йеменской пряностью для кофе, посмотрела на неловкие, но цепкие пальцы, отщёлкивающие крышку, и подумала: а ведь однажды они перестанут цепляться за баночку, мужчину, жизнь, совершат несколько скребущих движений по простыне и замрут навсегда, отпустив жизнь, мужчину, баночку.

Не, серьёзно, встаёшь в восемь, варишь себе кофе сама, раз уж муж не одуплился, думаешь всякую хрень. А следом за ней: надо эту хрень записать и, может, фото сделать своих тонких бледных пальцев, охватывающих баночку? Смотришь на них специальным фотографическим взглядом, видишь на правой руке безобразно обломанные ногти, особенно, на указательном и безымянном, которые теперь ещё попробуй отрасти, потом иди к маникюрше, она кое-как подправит (квадрат? – нет, мягкий овал; какой цвет? – прозрачное покрытие; вы уверены? – да), а через несколько дней покрытие начнёт сползать и трескаться, и спасибо, что не вместе с ногтями, как шеллак…

И вот тут-то тебя охватывает настоящая экзистенциальная тоска, а не эта хрень из первого абзаца.

Прогулка под сенью девушек

1

Шла в ночи по Бен-Иегуда и услышала диалог такой отвратительности, что приостановилась и пропустила парочку вперед.

Лысоватый юноша что-то бубнил, пытаясь угнаться за высокой тонкой девушкой. Она же вырвалась на пару шагов и трещала в пулемётном режиме. Основных фраз у неё было приблизительно три: «Это объективно!» – когда речь шла об её аргументах, и «Неважно!» и «Это не так!» – когда об его. Остальное я не поняла, потому что на иврите, но с такой скоростью я и по-русски не очень. И мало того, что она была громче и быстрей, так в те короткие миллисекунды, когда она переводила дыхание и технически не могла трещать, она резко хлопала в ладоши, чтобы заглушить его реплики. Получался жутковатый марш с чётким ритмом.

И это, замечу я, они не ссорились. Спорили – да, но в голосах не было ни агрессии, ни раздражения. Просто беседовала она с ним этой прелестной летней ночью.